Подползаю к Аркаше, отпихиваю Лору. Почему-то это важно — заглянуть волку в глаза, ядовито-жёлтые, с расширенными от боли зрачками… Почему жёлтые? Он же всегда синеглаз, в любом обличии!

Потому, что он умирает.

Собственная боль мешает сосредоточиться.

— Лора, — говорю, задыхаясь, — как хочешь, но вытащи из него эту штуку. Только не пугайся, он кашлять начнёт кровью. Нужно сразу с обеих сторон рану закрыть, чтоб воздух в лёгкое не шёл. Я чи… — у меня перехватывает дыхание. — … читала про такие раны.

— Он же умрёт, — шепчет она. — Как только вытащу — сразу умрёт.

— Мы всё равно не успеем ни к сэру Майклу, ни к ближайшему лекарю. Смотри, у него уже глаза изменились.

Лора удерживает рыдание. Берёт себя в руки. Из зарёванной бабы превращается в суровую подругу-воительницу.

— Потерпи, — сухо говорит Аркадию и примеряется к торчащему наконечнику. Мне кто-то протягивает льняной сарафан, шепчет: «Перехвати этим, другой сейчас на полосы надерём». Держу сарафан наготове. Лора, напрягшись, обламывает наконечник.

— Прости, Аркаша!

И резким движением выдёргивает дротик. Волк по-человечески охает и тут же булькает, закашливаясь. Я поспешно обматываю, перетягиваю сквозную рану и прижимаю ткань плотнее в месте входного и выходного отверстий. Что дальше?

Что он делал, сэр Майкл, когда я умирала? Что-то говорил на латыни… Где я тут возьму латынь?

И тут у меня перед глазами возникает картинка из далёкого детства: лесная поляна, опрокинутое лукошко с клюквой, зареванный пацан на полусгнившем пеньке… Штанина на ноге задрана, а под коленкой — две точки, сочащиеся кровью. Бабушка ласково гладит его по колену и прикладывает к гадючьему укусу подорожник. И нашептывает, отчитывает, отговаривает.

«…Живый в помощи Вышнего, в крове Бога Небесного водворится…

Не убоишься от страха ночного, от стрелы летящия во дни…

Не приидет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоему…

Яко Ангелом Своим заповедаю о тебе, сохранити тебя во всех путех твоих…

На руках возьмут тебя, да не преткнёшь о камень ногу твою…

Долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое…»

Слова приходят, словно не из памяти рождаясь — из сердца. Не из древней книги, чтимой многими, но из наговора тысяч женщин, провожающих в путь своих родных и любимых, слова ограждающие, оберегающие, спасительные. Единым духом шепчу речитатив, коим бабушка провожала нас в дальнюю дорогу, отчитывала от болезней, ожогов да случайных ран, полученных в уличных драках. Не уверена, что помню всё до единого, но каждое слово кажется мне вдруг весомым и зримым, как целебное пламя Королевского Рубина, которого, вроде бы, и существовать не должно, но оно — было! Вот и сейчас я вижу, как слова — нет, аура слов — срываются с моих губ, растекаются по волчьей шерсти, слипшейся от крови, проникают под повязку. И чувствую, как раскалённый штырь в моей груди постепенно остывает, истончается.

Вот только аура моя, хоть и целительная, но не голубая и не золотистая. Она ослепительно-изумрудная. Это — не сэра Майкла цвета.

Неважно. Главное, что волчьи глаза постепенно окрашиваются зеленью, потом синевой.

Шерсть, закурчавившись, редеет, перекинувшись в чуть заметный пушок на теле. Втягиваются когти. Уплощается морда и видоизменяются зубы. Исчезает хвост. Тело трансформируется. И… прав был Аркадий, это не слишком эстетично, но отойти я уже не могу, просто отворачиваюсь и молча растягиваюсь на песке. Я снова выпита досуха.

А кольцо-то? Ваня? — укоризненно напоминает внутренний голос. Дарёное, паладиновское, сожми-ка его покрепче.

Оно помогает. Потому что я нахожу в себе силы повернуться на спину и даже сесть, а тут и девочки в несколько пар рук меня поддерживают, до этого-то, видно, не осмеливались подойти, чтобы не помешать.

— У тебя получилось, — сдавленным голосом говорит Лора. — Вань, какая ты… — Она тянется меня обнять, но вдруг отстраняется. — Как бы мне тебя не повредить, что-то ты как смерть, бледная! Что дальше-то делать, и с ним, и с тобой, скажи? Я такого лечения ещё не видела!

— Его в тенёк, и пусть поспит, а меня тут оставьте, и чтобы никто не мешал. Да, как проснётся — питья ему горячего и сладкого, вроде чая, и поесть.

Я выдаю сборные рекомендации из собственного горького опыта — и почти сразу же отключаюсь. Ухожу в себя, как уходил не так давно сэр Майкл. Только и успеваю почувствовать, что под голову мне подкладывают что-то мягкое.

Это что же мне, второй раз за сегодня заряжаться? Ох, нелёгкая наша паладинская доля…

И всё есть, и солнце сверху, и тишина внутри, и умиротворение от хорошо сделанной работы, но не могу воспарить, как тогда на лугу. Потому что нюх мой безошибочно даёт знать: песок поблизости всё ещё в густо-вишнёвых пятнах, к пролитию которых и я руку приложила.

Эх, Ванька, под солнышком, на душистом сенце, под бочком у прекрасного сэра куда как хорошо да романтично силы восстанавливать, а вот что делать в настоящем бою? Там ведь некогда о высоком рассуждать, нужно друзей с того света вытаскивать, и где ты найдёшь главное для ауры — любовь?

Люби тех, кого спасаешь. А кого только что завалила, просто вычеркни из памяти — они сюда не подарки раздавать пришли, вот и напоролись. А ты думай — о Лоре с Аркадием, о девицах-воительницах прекрасных, полуголых, о лошадицах их, прекрасных, как они сами; солнце это люби, что снова силу в тебя вливает, небо, что куполом раскинулось…

Что-то ещё нужно.

Таймер, Иоанна, строго напоминаю я себе. Полчаса. Эй, внутренний голос, слышишь? Через полчаса постучись!

И теперь-то — воспаряю…

— Послушай, Ваня, — говорит мне Лора, — а глаза-то не только у Аркаши менялись. У тебя они прямо позеленели, когда его отчитывала.

— Я тоже заметил, — подтверждает Аркадий, покусывая, должно быть, уже десятый пирожок. Девицы-красавицы щедрой рукой выложили на походной скатёрке немудрящие запасы и теперь расселись вокруг на травке и с умилением смотрят, как он ест. Пока я набиралась сил, его отмыли, причесали, прихорошили и не дали умереть с голоду. И меня, кстати, отмыли, потому, что здорово я перепачкалась в Аркашиной крови.

Я всё думаю о другом. Выходит, паладин не только исцеляет, но и берёт на себя чужую боль? А что, отвечаю себе невесело, зато отличная диагностика получается. Сразу чуешь, что и где не в порядке и до конца ли залечено. Вот почему сэр Майкл всегда точно определял, что со мной не так.

Мне становится не по себе.

А через ауру, навешанную на подаренный костюм, он тоже диагностирует? У меня, значит, в голову вступит или в спину, а он издалека определит и подправит? Или аура действует автономно?

Хорошо, что я сейчас не в его дарёном наряде. А то ведь примчался бы сюда, на разборки, мою и Аркадия боль почуяв, и не миновать бы нам тогда его праведного гнева за все наши огрехи.

— Лора, — говорю, — можно тебя попросить кое о чём?

— О чём угодно! — торжественно заявляет она.

— Не рассказывайте ничего ни Васюте, ни сэру. Я что-то явно напортачила. Во-первых, залечила не полностью, вон шрамы остались…

Аркадий великодушно машет рукой.

— Рассосутся при следующей перекидке, мне не привыкать.

— Во-вторых, — продолжаю, — цвет ауры у меня другой был. Не как у сэра Майкла.

— А вот это интересно. Меня ведь Майкл пару раз на ноги ставил, и метода у него такая: он как бы лекаря вовнутрь запускает, чтобы тот сам очаг разыскивал и залечивал…

Вспоминаю голубую медузу, высасывающую боль из моих сломанных позвонков.

— А от тебя свет сплошняком шёл, я чувствовал себя, — продолжает Аркадий, — ну, как фонариком зелёным, и себя изнутри видел при этом. Как лёгкое затягивается, видел, как сгустки кровяные наружу выходят. Ну и что? Просто ты его методы под себя подгоняешь, вот и получается что-то новое. Главное, чтобы работало, так?

Я и не заметила, как мы с ним перешли на «ты». В самом деле, глупо «выкать» тому, с кем одной кровью умылся.