Песенка проста, но я обожаю её в исполнении Хворостовского. И в невольном подражании добавляю этакие бархатисто-оперные тона.
Веет с поля ночная прохлада,
С яблонь цвет облетает густой…
Ты признайся — кого тебе надо,
Ты скажи, гармонист молодой.
Может, радость твоя недалёко,
Да не знает — её ли ты ждёшь…
Что ж ты бродишь всю ночь одиноко,
Что ж ты девушкам спать не даёшь?
Наверное, про какого-то там Петруху. Обрываю куплет, потому что слышу шорох за окном и деликатное покашливание.
— Хозяюшка! — в оконном проёме появляется бородач. А, Петин заступничек! — Ещё можешь?
— Тьфу на тебя! — Я даже шарахаюсь. — Ты что, подслушиваешь?
— Не, вышли с ребятами подышать, с крылечка услыхали. Голос больно душевный, наши бабы так не выводят. Спой ещё, а?
— Будет с вас. — Я недовольна. Как бы Васюту не вывести из себя. То Петруха этот пристал, то спой им… Подумает, что я клиентов чем-то приваживаю, только этого не хватало!
— Спой!
— Иди-иди, — решительно захлопываю окно перед его носом. — Концерт по заявкам им подавай!
И вообще, пора к Гале. Чтоб до ночи обернуться.
Вскоре заявляется и Васюта. Смущённый. От него немного пахнет вином.
— Ванечка, спела бы ты для ребятушек. Они ж в походах годами женского голосу не слышат…
— Годами… — якобы недовольно прерываюсь и закрываю шкатулку. С другой стороны, мне приятно. — А кто меня вчера в зал не пускал?
— Так нынче другое дело. Одного отшила — другие не пристанут. Зауважали тебя, лапушка.
— Вот сейчас как дам больно… Какая я тебе лапушка?
Он улыбается, смешливо морща лоб. В тёмных глазах пляшут искорки. Так же улыбаясь, обнимает за плечи и тянет за собой в зал. Что, вопрос не обсуждается?
— Для тех, други, кто здесь недавно — вот хозяйка моя, госпожа Ванесса, прошу любить и жаловать. И не обижать, ручка у неё тяжёлая.
— Да уж, и локоток не из лёгких! — поддакивает кто-то из-за ближайшего стола. — Видели уж…
Ах вы, ироды! Клоун я вам, что ли?
Пока я размышляю, а не двусмысленно ли для здешних мест звучит «Хозяйка моя», мне освобождают лавку. И протягивают… гитару? Я с радостью хватаюсь за гриф.
— А это здесь откуда?
— Инструмент иномирный, — с важностью поясняет сосед. — Был тут у нас один из пришлых, потом к князю в дружину ушёл, а гитару оставил. Отпелся, голос сорвал. Мы бы и сами попробовали, — он смущённо косит на свои ручищи, — да повредить боимся.
Кто-то из попаданцев умудрился перенестись даже с гитарой.
— Давно он здесь? Пришлый? — интересуюсь, подтягивая струны. Колки скрипят, надо поискать, чем смазать. — Ушёл, поди, не меньше года, вон струны как провисли. Жаль, камертона нет.
— Точно, с год. Сороковник прошёл и решил остаться. Романтика, мол, а дома никто не ждёт…
Романтика. Кожаные куртки, брошенные в угол… Ка-Эс-Пе-шник или турист. А гитара хорошая, из бывшего ГДР. Заглядываю в круглое отверстие, где ещё сохранились остатки фабричной этикетки — так и есть, «Резоната». И ласково оглаживаю корпус.
— Лак потрескался, — говорю. — Эх, мужики, у вас даже гитары боевые.
Петруха собирается встрять явно с какой-то пошлостью, но его одёргивают. Всем интересно.
Господи, ну, как дети малые. Незаметно их рассматриваю. Нет здесь сусальных картинных богатырей с огнём в глазах и седыми растрёпанными бородами. Есть здоровые крепкие ребята, и бритые, и бородатые, от обычных нашенских крепких парней не особо отличающие, разве что плечи немного шире, ростом немного выше, душой попроще, без закидонов и распальцовок. Возрастной диапазон от восемнадцати до сорока-сорока пяти. Отцы и дети.
И, откровенно говоря, мне они очень нравятся. Со своими строгими моральными устоями, немного смешными мне, как дитяти своего времени. С весёлыми бесенятами в глазах. С уважением ко мне, ба… женщине и окоротом распускающих руки Петрух. Отчего-то мне кажется, что ежели бы я не шарахнула ухажера, ему бы и так недолго пришлось меня лапать. Ладно, Муромцы, спою, чего уж.
Слушают они заворожённо. А смотрят-то как!
Я пою казацкие: «Ой, то не вечер, то не вечер!», «Любо, братцы, любо».
Я пою «Белой акации гроздья душистые».
Я пою Гамзатовских «Журавлей».
И случайно вижу Петруху. Одно ухо у него покраснело и заметно оттопырилось, глаза, зелёные, как первый берёзовый лист, наполняются слезами. Какой же ты Аполлон, умиляюсь я, ты самый настоящий Лель, пастушок былинный. Ну, Лелюшка, придётся тебе показать, каково это — растревоженным тобой девкам. А кто не любит слушать про любовь?
И завожу последнюю.
…Ромашки спрятались, поникли лютики…
Когда застыла я от горьких слов.
Зачем вы, девочки, красивых любите?
Непостоянная у них любовь…
Отец мой очень любил эту песню, хоть и бабскую.
В отдалении, столика через два, незнакомый златокудрый красавец, разодетый, как английский лорд, строчит карандашиком в книжечку с золотым обрезом. Слова, что ли, записывает? Вскидывает на меня большие голубые глаза и чуть улыбается. А у меня так и проходит тёплая волна по сердцу.
Да что это со мной сегодня? Что я — как девочка, глаз от мужчин отвести не могу? Не по возрасту, вроде бы…
— Всё, ребята, — решительно отстраняю инструмент, — хорошего помаленьку. Меня Гала ждёт.
Петруха срывается с места.
— Дозволь, провожу. Время-то позднее!
Вопросительно гляжу на Васюту. Он усмехается, косит на Петрухино ухо.
— Правильно, пусть проводит. Темнеет уже.
* * *
…— Что это? — спрашиваю поражённо.
Хрупкое тельце девочки едва проглядывается сквозь прозрачный кокон. Словно гигантская куколка обмотана толстыми нитями густо-вишнёвого цвета. Поверх кокона иногда простреливают искры.
Гала почему-то пристально всматривается в меня, прежде чем ответить.
— Считай, что это аналог барокамеры. Регенерирует она там помаленьку. Посмотрела? Давай, подруга, иди, ко мне придут скоро.
Я немного шокирована, но успеваю отдать плоскую бутылочку.
— Васюта просил передать, сказал, тебе для какого-то лекарства нужно.
Она болезненно морщится.
— Благодари. Скажи — вовремя. И послушай…
Она отводит глаза.
— Дня три ко мне не приходи, — говорит сухо. — Депрессняк у меня. Не хочу никому на глаза показываться и видеть никого не хочу, иначе наговорю лишнего. Поняла?
Поняла, чего ж непонятного. Сама, бывало, через это проходила.
— Да всё нормально, Гала. Прости, что дёргаю.
…Какое всё-таки удобство идти с провожатым!
Васютина рубаха красивыми складками облегает мои пышные формы и я не раз замечаю плотоядный огонь в глазах встречных мужеского полу. Особенно сынов Востока. Однако наличие моего спутника пресекает попытки познакомиться ближе. Был бы вместо него Хорс, шарахались бы не меньше.
На крылечке я благодарю Петруху и собираюсь уходить. Он мнётся.
— Госпожа Ванесса, дозвольте слово молвить!
Мне смешно.
— Ну, дозволяю. Молви!
— Ругают меня, мол, по девам бегаю. А мне всех их жалко, я их честно люблю… — У самого глаза ангельские, с поволокой; и девы его, видать, тоже крепко любят. — Я вот слышал, предки наши на нескольких женились, а не можно ли и мне так?
В нашем мире у некоторых племён было такое, а вот там, откуда эти русичи появились? Но ведь надо ответить этому телёнку, да так, чтобы потом родители его высокоморальные меня в землю не закопали.
— Настоящий мужчина, — говорю, и приставляю пальчик к голове его ангельской, — должен любить только двоих женщин. Двоих. Свою мать, — и мать своих детей. Понял, Лельчик?
