Ветер сорвал с гребня волны брызги и обдал ими сидящих на плоту.

— Ветерок свежеет, но до шторма далеко. К ночи стихнет, — сказал Гарри Уилхем, протягивая Томасу целлофановый пакетик. — Спрячьте письма капитана, а не то чернила расплывутся. У вас там должно быть еще и другое письмо?

— Да, Гарри. Оно запечатано и адресовано в Верховный суд Соединенных Штатов.

— Но он же распорядился оба письма напечатать в газетах.

— Так мы и сделаем, Гарри. Размножим у нотариуса, заверим копии и разошлем во все большие газеты.

— Дело говорите, Том. Тогда и второе в мешок, и не носите и то и другое вместе. Передайте одно доку. Скажу я вам, что никогда не приходилось мне слушать подобное. Я два раза чуть румпель из рук не выпустил. Удружил нам капитан, нечего сказать! А ведь был для нас, матросов, выше президента! Должен я еще вам всем сказать, что вели вы себя неправильно. Дело-то касалось не вас одних, а всего судна, так надо было поднимать людей. Не всем можно было довериться — хотя бы мне, а я уже поднял бы ребят: и рулевых, и духов, и трюмных. Может быть… Хотя дело это запутанное, как линь у плохого боцмана. — Он погладил Фанни. Прищурясь, посмотрел вдаль: — Не пойму — то ли птица, то ли парус. Нет, птица, и не одна, а целая стая. Берег близко. Том! Включите приемник на красной черточке. Как там наша флотилия, может, их уже всех подобрали, остались только мы одни?

Множество голосов перекликалось в эфире.

— Базар устроили, — сказал Гарри Уилхем.

Властный голос пресек сумятицу:

— Прекратить гам! Мне нужен плот девяносто шесть, на котором находится матрос Гарри Уилхем.

— Кому это так загорелось со мной поболтать? Подержите, док, румпель… Гарри Уилхем слушает, сэр!

— У вас находится негр Стэнли Гордон?

— Где же еще ему быть! Профессор здесь. Несет рулевую вахту.

— Как вы смели ослушаться меня, Гарри? Человек, с которым вы бежали, преступник, он похитил ценные документы о гибели судна. Каким курсом вы идете?

— Как было приказано, сэр.

— Не смейте отклоняться! Измените курс на четыре градуса к востоку, вас относит течением к западу.

— Есть, сэр, взять восточное.

— Поддерживайте со мной связь каждые четверть часа.

— Понял, сэр.

— Пока все, Гарри. За невыполнение моего приказа вы понесете уголовную ответственность. Ясно?

— Как не понять, сэр. — Он выключил станцию. — Вот какая штука, друзья. Выходит, нам и носа нельзя показывать Бешеному Сэму. Ишь ты, хочет, чтобы мы сами приплыли к нему в лапы. Не дождется, мы лучше поищем другой компании…

День выдался тихий, теплый. С юго-запада шла пологая зыбь. Темно-синие валы с одуряющей монотонностью катились навстречу катеру. Ветер, хотя и очень слабый, все же позволял держаться против волны.

У штурвала стоял Петрас Авижус, все еще с надеждой поглядывая на четкое полукружие горизонта. Временами ему казалось, что он видит белое облачко, которое стойко держится над горами в теплых широтах, и что вот-вот под ним покажется конусообразная вершина потухшего вулкана.

Горизонт был чист, пустынен и не хотел открывать желанный берег. На небе, выгоревшем до светлой голубизны, кудрявились дорожки перистых облаков. Эти облака, казалось, застыли, не двигались вопреки вечно деятельному океану под ними.

Чтобы скоротать время и не впасть в беспросветную тоску, Петрас старался вспомнить, прочувствовать еще раз хорошие случаи в своей жизни. Он мысленно перенесся в один из светлых дней своего детства. Так же высоко стояло солнце, в небе плавились перистые облака, только вместо монотонного хлюпанья воды в кормовом подзоре шумели краснокорые сосны над головой. Он шел по дорожке, протоптанной между дюнами. Рядом с ним тоненькая белоголовая девочка — дачница из Вильнюса, она гостила в деревне у дяди. Девочку звали Зинка. Они молчат. Им и так хорошо. Зинка делает вид, что ей тесно на дорожке, задевает его плечом, улыбается. У нее белые, острые и мелкие, как у белки, зубки и чуть вздернутый носик. Они знакомы уже целую неделю, обо всем переговорили, все узнали друг о друге: и как жили до встречи, и как будут жить дальше. Петрас станет моряком, а Зинка — оперной певицей. И сейчас, чтобы подтвердить ему правильность выбранного ею пути, она начинает петь. Голосок у нее тоненький, дрожащий, но Петрас слушает ее затаив дыхание.

Они поднялись на самую высокую дюну. Отсюда был виден рыбацкий поселок, опрокинутые лодки на песке, серо-зеленое море, одинокий сейнер серым брусочком среди волн.

Зинка сказала:

— А я завтра уезжаю. Здесь хорошо, но скучно. Лучше ты приезжай ко мне в Вильнюс.

— Как-нибудь приеду, — говорит Петрас, протягивая ей единственную свою драгоценность — кусочек янтаря с мушкой. — Вот возьми на память…

— Ой, Петрик, какой ты добрый! И тебе не жалко такую прелесть?

— Я себе еще добуду, после шторма их навалом…

Зинка поглощена разглядыванием мушки.

— Как живая! Неужто правда, что ей сто миллионов лет?

— Больше… — Петрас радовался больше, чем сама Зинка.

Где теперь она? С тех пор он ее не видел. Петрас смущенно улыбается. Зинка была его первой любовью.

Перед рубкой на лючинах отдыхают Асхатов и Горшков. Они все утро красили рубку. Старшина сидит, Горшков лежит на спине, уставясь в небо. Оба загорелые до черноты, поджарые.

Старшина размышляет вслух:

— Дождик нам во как нужен. Воды осталось на неделю. Придется нам дневной рацион сократить. В остальном жить можно, харчи еще есть. Вот я часто думаю, что нам с вами отчаянно везет. Никто еще в нашем положении так ловко не устраивался.

— Куда лучше! — хмыкает Горшков. — Аж синие круги в глазах от этой благодати.

— И пойдут, если будешь без конца глаза на небо пялить. Что-то ты, Алеша, в последнее время захандрил маленько. Вот увидишь — скоро или к острову выплывем, или корабль встретим. Даже странно, что нас до сих пор никто не заметил. Так, проходят на горизонте. Но теперь чем дальше будем плыть, тем шансов больше.

— Уже сорок пять дней эти шансы растут, — нехотя отвечает Горшков.

— Сорок девять, Алеша. У меня есть предчувствие…

— Сколько же оно будет длиться, ваше предчувствие? До Антарктиды?

— Ближе, Алеша, ближе. Предчувствие доброго всегда должно жить в человеке. Предчувствие — это спасательный круг.

— Все это розовая философия, товарищ старшина.

— Философии не бывает ни розовой, ни зеленой. На философии мир держится. Помнишь, что говорил замполит капитан-лейтенант Иваньков?

Горшков пожимает плечами.

— Не помню.

— А надо такие слова помнить. Философия — наука всех наук. Хватит вылеживаться! Пока погода, надо всю краску использовать. Ну что ты раскис?

— Эх, Ришат Ахметович! Заорать хочется, глядя на эту соленую водищу. И от чего меня еще мутит, так это от нашей вяленой рыбы. Обрыдла!

— Все от безделья, Алексей. Клади краску тоньше. Не то придем в порт обшарпанными, и подновиться будет нечем. Люблю я красить. Великое изобретение — краска. Отчистишь ржавчину, наложишь слой, и лист заиграет как новенький. С детства люблю малярничать.

Горшков красил рубку с левого борта, а старшина Асхатов — с правого. Асхатов без умолку говорил, отвлекая матроса от мрачных мыслей, да и у самого становилось как-то легче на душе от собственных бодрых слов.

— Никак нам, Алексей, не миновать тропиков. За последние трое суток мы градуса на два поднялись к югу. Ветер дул свежий, да и течение здесь попутное. Исполнится твоя мечта, будешь ходить босяком по коралловому песку под кокосовыми пальмами.

— Соку бы кокосового хлебнуть. Вода у нас протухла.

— И соку напьешься. А на остров попадем, воду сменим.

— Вы что, думаете и дальше плыть? Куда?

— Вопрос по существу. Хотелось бы вернуться домой, к своим, на катере. Да сам знаю, что это мечта. Хотя как сказать. Своих повстречаем, подзаправимся горючим, харчишками — и рванем во Владивосток!