Акулы шли за катером до темноты, а наутро Горшков приветствовал их, как старых знакомых:

— Доброе утро, акулушки!

И все-таки хищницы не ошиблись, увязавшись за катером. Ветер усилился, стал накрапывать дождь, и старшина подал команду снимать рыбу. Пробираясь со связкой рыбы в кубрик, Горшков поскользнулся на мокрой палубе и чуть было не полетел за борт. Несколько рыбин выскользнули из связки и тут же были проглочены акулами.

Океан заметно побелел. Акулы скрылись. Но всех не оставляла мысль, что они где-то возле борта. Теперь все трое ходили по палубе с опаской, крепко держась за поручни, выбирая время, когда можно без особого риска преодолеть расстояние от дверей рубки до кубрика и от кубрика к рубке или к мачте, чтобы взять рифы или подтянуть или приспустить фалы.

Трое суток снова бушевал шторм, иногда сила ветра достигала десяти баллов, и казалось, что ветер сорвет и парус и мачту и сбросит их за борт. Неказистый на вид такелаж скрипел, стонал и все же держался. Катер не разворачивало боком к волне, его не кружило на месте, не заливало водой. Он упрямо шел в разрез волне, храбро перебираясь с гребня на гребень.

— Ну вот, — сказал старшина, — теперь мы на коне. Как идем, а! Узлов восемь, не меньше, делаем. — Он курил, сидя в углу рубки. Петрас стоял за штурвалом. Горшков спал у ног рулевого. — Что меня тревожит, — продолжал Асхатов, — так это наш рыбный запас.

— Думаете, испортится?

— И думать нечего. Сырость для нее — гибель. Погода нам нужна, Петрас. Солнце и небольшой ветерок, чтобы тащил помаленьку.

Старшина посмотрел снизу вверх на сосредоточенное лицо Авижуса — тот, прищурясь, глядел в ветровое стекло, все в дождевых каплях, иногда его губы трогала робкая улыбка.

— Ты чему это смеешься?

— Да так.

— Ничего так не бывает.

— Дом вспомнил.

— Ну а что там, дома? Что-то веселое? Что тебе вспомнилось?

— У нас на дюнах однажды появились васильки. Никогда не росли, а вдруг появились. Синие — на желтом песке.

— Да, красиво. А в наших краях лесных цветов много: огоньки, марьины коренья, ландыши, саранки, да все и не перечислить, колокольчики разных цветов…

Налетел шквал. КР-16 положило на правый борт. Старшина вскочил, упираясь в переборки, вглядывался сквозь мутное стекло: сердце его сжалось: парус обвис.

— Сломалась рея, — прошептал Авижус.

— Пулей запускай моторы! Алексей, подъем! Да вставай ты! Рея полетела!

За полчаса старшина с Петрасом срастили рею, натянули бегучий такелаж. Катер снова, как ни в чем не бывало, побежал под парусом.

Шторм стихал. Тучи умчались к югу. Небо постепенно заголубело. На волнах погасли пенные барашки.

В полдень на фоне перистых облаков проплыл на запад авиалайнер. Его проводили с легкой грустью, как птицу, у которой свои пути-дороги, своя судьба.

Используя хорошую погоду, старшина с Петрасом занялись такелажными работами. Теперь по-настоящему отремонтировали рею, поставили дополнительные крепления, развесили сушить на леерах рыбу. Алексей Горшков, опустив ветровое стекло, наблюдал за их слаженной работой, ему казалось, что они слишком копаются, что все можно сделать и лучше и скорее. В ответ на его советы старшина и Петрас только улыбались да перемигивались. К концу своей вахты Горшков заметил черный угольный дым в южной части неба.

Старшина и Петрас прекратили работу. Петрас влез на рубку. Из-за горизонта показались кончики мачт, труба — и скрылись.

— Только зря надымил, дьявол, — сказал Асхатов, — но ничего, ребята, теперь уж мы на верной дороге, скоро судов будет полным-полно. Да, да, и ты, Петрас, не улыбайся, теперь мы подходим к линии Токио — Гавайские острова, Токио — Сан-Франциско, так что судов будет до дьявола — любое выбирай.

Ни в этот день, ни на другой они не заметили ни одного судна, зато дальнозоркий Горшков снова отличился. Осматривая океан с крыши рубки, он, захлебываясь от охватившей его радости, закричал:

— Земля! Земля, братцы! Остров! Прямо по носу остров!

Вскоре все различили впереди большое серое пятно, колышущееся на воде, поняли, что Горшков ошибся, но воображение его все еще рисовало и песок, и скалы, в даже пальму — все, что Алексею хотелось увидеть.

Из воды торчали горлышки бутылок, плавали доски, стропила, стволы бамбука, циновки; весь этот мусор недавно был строениями на одном из южных островков Японии, цунами смыло деревню, и ее жалкие остатки растащили ветер и течение.

Моряки подняли на палубу несколько бамбуковых стволов и два бочонка из бамбуковых клепок, стянутых бамбуковыми обручами, несколько досок из плотной древесины неизвестного им дерева.

Минут двадцать КР-16 шел среди обломков изгородей, плавала полузатопленная тупоносая лодка и подле нее длинное весло, которым на востоке гребут стоя.

— Возьмем и весло, — сказал старшина, — доброе весло, может, пригодится, если придется катер швартовать в бухте. Не век же нам носиться по волнам. Когда-нибудь придется причалить.

Больше они ничего не взяли, не стали влезать в центр «плавающего острова», где особенно плотно держались обломки и виднелась часть крыши из рисовой соломы.

В бочонках оказались остатки сои — острой приправы, с которой японцы едят все блюда из рыбы, мяса, овощей, риса.

Асхатов пришел в восторг, отведав сои и убедившись, что в один из бочонков, забитый герметически, не попала морская вода.

— Вот теперь мы действительно на коне! — воскликнул он, передавая ложку с приправой Горшкову. — Если бы у меня сейчас был миллион и мне бы предложили за него вот этот бочонок, то отдал бы деньги и глазом не моргнул.

— Да, вещь! — Горшков причмокнул губами и передал ложку Авижусу. Петрас сказал, лизнув ложку:

— Под таким соусом и акула пойдет за милую душу!

Акулу они поймали на следующий день. Когда ее поднимали на борт ручной лебедкой, то вокруг хищницы растерянно крутились полосатые, как зебры, рыбки-лоцманы, будто сожалея, что лишаются своей хозяйки-кормилицы. Акулу разделали: сняли с нее кожу, порезали на ломти и развесили сушить. Мясо сильно отдавало аммиаком. Петрас знал: чтобы устранить аммиачный запах, мясо следует вымачивать в соленой воде, да не было соли, а для морской воды не было подходящей посуды.

— Ничего, выветрится, — решил старшина.

Вторую акулу большинством голосов — старшины и Петраса — решили помиловать, и она через день исчезла.

Потянулись однообразные дни. Погода установилась. В этих широтах наступала весна. Солнце припекало. Моряки загорели, окрепли.

Питались главным образом сушеной рыбой, поджаривая ее на примусе и приправляя острой соей. Иногда удавалось поймать тунца, его ели даже сырым с той же соей, варили, жарили. Петрас соорудил коптильню, на дрова шли выловленные доски «плавучего острова». Они давали густой ароматный дым.

Мистер Гордон проснулся в четыре часа — сказывалась многолетняя привычка вставать чуть свет, гулять с бульдогом и в шесть садиться за работу. Сегодня Кинга не было в каюте, он ночевал в своем «люксе». Приняв холодный душ, профессор посмотрел в окно на океан, освещенный ущербной луной. Вид водной пустыни и черного неба с опрокинутым ковшом Большой Медведицы настроил его на меланхолический лад. Он стал думать, что этот пейзаж остался таким же, каким был и сотни, и тысячи лет назад. По крайней мере, звезды заметно не стронулись с места и там же останутся еще миллионы лет, и так же будет светить луна, и океан мерцать в ее лучах. Что должно измениться — так это отношения между людьми. Исчезнут деньги, собственность и преступления, порождаемые ими. И он спросил себя: «Хотел бы ты, Стэн, вот сейчас перенестись в то далекое, манящее и непонятное во многом будущее, когда будут написаны еще тысячи работ о Шекспире и люди станут чистыми, как ангелы? — И тут же помотал головой. — Я не люблю ангелов, конечно, хотелось бы почитать, что там еще сумеют написать о Вильяме Шекспире и будет ли хоть кем-нибудь упомянуто имя Стэнли Гордона. А если и напишут пару строк, то в каком-нибудь толстенном словаре, рядом с с десятком других Гордонов». Такая перспектива нисколько не опечалила профессора. Он никогда не стремился к славе. Его всегда манила неизвестность, радость открытий, будоражащая атмосфера далеких эпох, которую он научился воссоздавать, сидя за письменным столом.