— Понимаю. Профессор, очевидно, слишком занят ?

— Нет, не понимаете.

Что за тон?

Что себе позволяет этот мальчишка?

Слава Богу, «взорваться» я не успел.

— Его больше нет.

— Что вы сказали? Я правильно понял? Он умер?!

— Он мертв…

— Значит, он вел дневник?

— Скорее, записки.

Полина слукавила.

И сама не поняла почему.

Мысленно она сразу же окрестила предсмертные записки герцога Текского именно дневником.

Причем «дневником обреченного».

Кстати, природу эпитета «обреченный», внезапно родившегося в сознании и накрепко сцепившегося с «дневником», она тоже пока не очень понимала.

Однако копаться в себе пока не было времени.

Как не было времени понять, почему вдруг солгала, отвечая на совершенно невинный вопрос.

Значит, была тому причина.

Полина Вронская давно уж привыкла безоговорочно доверять своему подсознанию.

Оно не подводило.

Ни разу.

— Записки?

— Да. Короткие. Довольно обрывочные. Всего несколько листков.

— Из них, выходит, существенная часть посвящена моей скромной персоне?

— Вы обиделись?

— Нет. Хотя, если откровенно, все это… Ну, в общем, не слишком приятно. Я что же, правда похож на курортного альфонса?

— Про альфонса у герцога нет ни слова.

— Слова всегда воспринимаются в контексте, а в моем случае контекст вроде бы именно такой. Или я ошибаюсь?

— Не знаю. Откровенно говоря, не слишком задумывалась на эту тему. Впрочем, это — всего лишь первое впечатление. Потом, насколько я понимаю, ваши отношения с герцогом Текским стали едва ли не дружескими?

— Ну, «дружескими» я бы никогда не осмелился их назвать. Его сиятельство был человеком довольно замкнутым и, что называется, держал дистанцию.

— Из его записок следует иное…

— Там есть еще что-то обо мне?

— Разумеется. После встречи в аэропорту вы ведь не оставляли его почти ни на минуту, с момента пробуждения и до глубокой ночи…

— Надеюсь, я не показался ему вдобавок еще и навязчивым?

— Вовсе нет. Говорю же, у меня сложилось впечатление, что герцог относился к вам с симпатией. Причем с возрастающей. Ваша забота трогала его…

— Спасибо. Что до заботы, то, знаете, я… я… просто боялся.

— Чего же?

— Неужели не понятно? Я боялся, что все повторится снова, как и с доктором Брасовым… С ним-то мы точно были почти неразлучны, и все же кто-то уловил момент…

— Иными словами, вы опасались за жизнь герцога Текского?

— Ну, конечно!

— Кто же, по-вашему, ей угрожал?

Кароль Батори внезапно и надолго замолчал.

При этом взгляд его, устремленный на Полину, был и тревожным, и обиженным одновременно.

Похоже, он не понимал, всерьез задает она свои вопросы или камуфлирует ими некий скрытый смысл, информацию, которой владеет, но не хочет делиться. И склонялся к последнему. Слишком уж наивными по меньшей мере были эти вопросы.

Именно так.

Потому взгляд светло-голубых глаз излучал и тревогу, и обиду, и даже некоторое раздражение.

Полина смотрела прямо.

И не нарушала паузы.

Молодой человек не вызывал у нее неприязни.

В отличие от Влада Текского она с первого взгляда не сочла его похожим на курортного красавчика, охотника за богатыми невестами и скучающими перезрелыми матронами.

К тому же причина первого мимолетного раздражения герцога была ей понятна: он был немолод, не слишком хорош собой и напрочь лишен самоуверенного обаяния герцога Джулиана. Созерцание чужой молодости способно испортить настроение не только стареющим женщинам, как

Принято считать. Мужчины подвержены этой слабости едва ли не в той же мере.

Ей Кароль Батори вовсе не казался плейбоем.

И даже напротив.

Сквозила в его юном облике некая отрешенность и, пожалуй что, аскетизм даже. Так, по ее, Полининым, представлениям, мог бы выглядеть молодой монах, адепт сурового ордена, слегка одержимый своей беззаветной верой, возможно — фанатик, душевнобольной, наглухо отгородившийся от внешнего мира.

Впрочем, рассуждал молодой Батори более чем разумно и беседу поддерживал вполне адекватно.

Нет, не фанатик, конечно, подумала Полина, но слегка одержим, как, впрочем, и все истинные ученые.

Надо полагать, и доктор Брасов был таким же, если не в большей степени, одержимым и оттого — немного странным.

Но и только.

Они познакомились вчера в китайском ресторане, практически сразу же после того, как разговор за их столиком зашел о нем.

Внимательно наблюдая за живописной компанией из своего угла, он без особого, надо полагать, труда догадался об этом.

И не стал разыгрывать безразличие.

Просто встал и подошел к столу, остановившись, правда, на некотором почтительном расстоянии.

— Мне показалось, что разговор идет обо мне. В таком случае, быть может, вы позволите представиться?

Такое начало понравилось всем.

Даже лорду Джулиану, несмотря на то что «незыблемые традиции» явно были несколько нарушены. Молодого человека немедленно пригласили к столу.

Говорили о многом, однако основная беседа была отложена на следующий день.

Провести ее предстояло Полине.

Теперь они пили кофе с Каролем Батори в небольшой, Довольно уютной кофейне в старом городе.

Пили долго, но до окончания разговора было еще далеко.

Впрочем, народу в кофейне было немного, никто их не

Тревожил.

Молчание затянулось.

Всем своим видом Батори выражал теперь явное недоумение. Но сдался — заговорил первым:

— Полагаю, вы не хуже, чем я, знаете ответ. Тот же, кто погубил доктора Брасова.

— Вам известно имя этого человека? Или — этих людей?

— Разумеется, нет. Мне не известно ничего более того, что известно всем. Де-юре.

— Значит, существует еще и де-факто?

— Разумеется, да. Однако к тому, что существует на самом деле, не слишком применимо понятие «де-факто».

— Ах вот как? Иными словами, вы, как и многие здесь, разделяете так называемую вампирскую версию?

— Знаете, госпожа Вронская, если бы полгода назад кто-нибудь задал мне этот вопрос…

— Понимаю, вы бы рассмеялись в ответ и сочли собеседника невежей. Понимаю. Однако скажите мне вот что, господин Батори, отчего вы так легко предаете того, кого, как утверждаете, боготворили? Вашего учителя и патрона — доктора Брасова.

Маленькая кофейная чашка, к счастью, почти пустая, была отодвинута так резко, что, слабо звякнув, слетела с блюдечка и медленно покатилась по столу.

Густая коричневая жижица лениво выплеснулась на полотняную скатерть.

Ничего этого Кароль Батори вроде бы не заметил.

Такое?

Как вы?.. Кто вам?.. Кто дал вам право говорить

Полина на чашку даже не взглянула. Смотрела, как и прежде, прямо в глаза Батори.

Сейчас в них, пенясь, бешено кипела ярость.. Он действительно был вне себя.

— То есть как это — кто? Некто Кароль Батори. Только что. Собственными устами отрекся от гипотезы, отстаивая которую, собственно, и погиб профессор Брасов. Что это, если не предательство? Или вы так долго сотрудничали с профессором, будучи не согласны с его теорией? И он знал об этом?

— Черт побери, разумеется — нет… Простите…

Тонкие смуглые пальцы его дрожали. Поднимая упавшую чашку, он едва не выронил ее снова. Неловко потащил из вазочки салфетку, едва не опрокинув всю вазочку.

Нервно прихлопнул бумажным квадратиком коричневое пятно на скатерти.

Беспомощно оглянулся в поисках официанта. При этом продолжал говорить:

— Но как же можно вот так, огульно, не разобравшись… Вы психолог, кажется, неужели и вам не понятно?!

— Мне не понятно.

— Пресвятая Дева Мария! Как? Как объяснить это чужому человеку, приехавшему, когда все — понимаете вы?! — все, все уже произошло. Как объяснить тому, кто не видел землетрясения, что это такое — пережить его, находясь в эпицентре. Предательство, говорите вы?! Боже правый, еще никто и никогда не обвинял меня в предательстве!