— Значит, два месяца назад он был здоров?

— Я бы не взялся это утверждать, ваша светлость. Нет, не взялся. Скорее уж я бы сказал, что мой господин последнее время болел. Сильно болел. Да, сильно и… странно.

— Не понимаю, черт побери, о чем вы толкуете, старина! Что значит странно?

— Если его светлости угодно знать мое мнение, я бы сказал, что это была не телесная болезнь.

— Не телесная? Что за чушь? Какая же в таком случае?.. А-а-а! Понимаю. Душевная. Владислав был не в себе, вы это хотите сказать?

— Никогда не осмелился бы произнести такое!

— Так что же?

— Он… страдал. Да, страдал и подвержен был странным опасениям, вот что я могу сказать, отвечая на ваш вопрос.

— Страдал? Но от чего же, если не от боли, и что за страшные опасения? Говорите толком, старина! Ей-богу, вы испытываете мое терпение.

— Прошу простить, ваша светлость. Нижайше прошу простить. Но, если вы позволите, я все же хотел бы ответить на ваши вопросы потом. Пусть сначала ученые доктора скажут свое слово. Я бы хотел — потом. Если можно — потом. Так будет лучше.

— Что ж, это верно, пожалуй. Ладно, ведите к докторам.

Невнятные речи старого дворецкого, туманные намеки, смысл которых не сразу доходил до сознания, изрядно разозлили Тони.

Однако приступ раздражения, как ни странно, пришелся как нельзя более кстати.

Гнев вытеснил из души растерянность.

Препираясь со стариком, Тони окончательно пришел в себя.

Прежде чем последовать за слугой, он еще раз пристально взглянул на мертвое тело.

Внимательно и, насколько мог, беспристрастно.

Сквозь лишенные жизни, заострившиеся черты лица смутно проступил знакомый облик.

Что-то неясное, едва различимое, но знакомое с детства увиделось вдруг.

И сразу же рассеялось наваждение, тоскливо защемило в груди.

«Что с тобой приключилось, Влад, дружище? Что такое страшное обрушилось на тебя, дорогой?»

Переступая порог сумеречной спальни, Энтони Джулиан смахнул с ресниц слезу.

«Но, черт меня побери, Влад, если в этом повинен кто-то… кто-то, живущий в этом мире… Ему придется держать ответ. Как минимум передо мной. А это не так-то просто! Совсем не просто, если вдуматься. Тому есть примеры».

Это было поистине удивительно и, безусловно, наталкивало на мысль о неслучайных превратностях судьбы.

Отнюдь не случайных.

Но как бы там ни было, отставной полковник американской разведки и отставной же дипломат Стивен Мур обретался сейчас в Москве.

Трудно сказать, что думали по этому поводу русские.

Самого Стивена Мура это обстоятельство вполне устраивало.

И пожалуй что радовало.

Да, он был определенно доволен.

Когда-то судьба, история или какие другие нематериальные силы, направляющие течение человеческих жизней, сыграли с ним презабавную шутку.

Вернувшись с бесславной вьетнамской войны, к счастью, живым и здоровым, молодой офицер-разведчик, кавалер «Пурпурного сердца»[27] почувствовал себя неуютно в собственной стране.

Америка переживала приступ национального раскаяния, самоуничижение считалось хорошим тоном.

Парни, чудом выбравшиеся из джунглей Вьетконга, подвергались на родине в лучшем случае остракизму.

Высоколобая интеллигенция, вечно оппозиционное, бунтующее студенчество, левая пресса — вся эта говорящая и не желающая слушать масса бросалась на ветеранов с энтузиазмом своры гончих. Выдерживали далеко не все.

Прошло четверть века, прежде чем национальное самосознание с методичностью мятника качнулось в противоположную сторону — человек в зеленом берете стал символом мужества и патриотизма.

Тогда же, в середине семидесятых, многократно обстрелянного, раненого, побывавшего в запредельных по сути своей переделках Стивена Мура такой прием попросту взбесил.

Бешенство и желание продолжать войну — возможно, чтобы доказать что-то философствующим эстетам, чистоплюям и маменькиным сынкам с дочками — привел его в Лэнгли.

Он жаждал войны.

Все равно с кем, где и какими средствами.

Войны ради войны.

Центральное разведывательное управление казалось в этой связи вполне подходящим ведомством.

Очевидно, подошел и он. Работу в разведке Стивен получил довольно быстро.

Потом ярость прошла, улеглись эмоции, но к этому времени он был уже профессионалом довольно высокого класса, признанным специалистом по Восточной Европе вообще и России в частности.

Войны он уже не хотел, но работу свою полюбил и… Россию тоже.

Это, собственно, и была та самая метаморфоза, шутка, которую сыграла с ним судьба.

Стивен Мур провел в Москве в общей сложности около пятнадцати лет.

В разные годы он работал под дипломатическим прикрытием, возглавляя, как правило, службу протокола посольства США.

В принципе он всегда честно и достаточно эффективно делал свою работу, что требовало, безусловно, полного погружения и полной отдачи сил.

Очевидно, он был слишком занят делом, чтобы прислушиваться к собственным чувствам, к делу не относящимся, — это произошло с ним как-то совершенно незаметно.

Покинув однажды Москву на некоторое довольно продолжительное время, он вдруг поймал себя на том, что скучает.

Причем с каждым днем все сильнее.

Ему вдруг остро стало не хватать того, что прежде раздражало или было по крайней мере не слишком понятно.

Долгих разговоров ни о чем, но если вдуматься — о вещах очень важных, если не главных, под бесконечные «давай!» и «будем!», непременное «чоканье» разномастными рюмками и стаканами, наполненными…

Боже правый, каких только напитков не довелось ему отведать на крохотных московских кухнях, деревянных подмосковных дачах с «удобствами на улице» и в неуютных закусочных, именуемых почему-то ресторанами.

Даже грязная снежная распутица московских улиц вдруг оказалась милой сердцу.

Стив заскучал и по ней, и по серой неулыбчивой людской толчее в центре, и по тихой грусти пустынных арбатских переулков.

Когда по прошествии положенного времени дипломат и шпион Стивен Мур снова возвращался в Москву, он неожиданно испытал такой острый приступ радости, что почти испугался.

Был уже поздний вечер, когда самолет «Pan American» заходил на посадку в московском аэропорту Шереметьево-2. Столичная погода, как всегда, капризничала, лайнер долго нырял в кромешной грозовой тьме, но когда наконец внизу, переливаясь и искрясь, возникло хилое, ничтожно слабое по сравнению с нью-йоркским или лондонским сияние московских огней, сердце Стива сладко и счастливо защемило, словно кто-то нежно сжал его теплыми, ласковыми ладошками.

Такое случалось со Стивеном Муром нечасто.

Два, от силы три раза в жизни.

Пожалуй, это был повод для размышлений, и он добросовестно размышлял по этому поводу.

Но не нашел окончательного ответа.

Оставалось одно — жить, оставив все как есть. Сочетая — иными словами — свою неожиданную любовь к России и свою же специфическую деятельность.

К счастью, времена стремительно менялись, уходила в прошлое — дай Бог, навсегда! — эпоха холодной войны, начиналась новая эра и в дипломатии, и в разведке. Полковник Стивен Мур, по всему, должен был неплохо прижиться в новых условиях.

Так и случилось.

И все же настал момент, когда он почувствовал себя смертельно усталым, немолодым, одиноким мужчиной, который, оказывается, ничего уже не ждет от жизни и, в сущности, хочет одного — покоя.

Полного и абсолютного покоя, вкупе со свободой распоряжаться собственной жизнью исключительно по собственному же усмотрению.

Тогда он подал в отставку, и она была принята, хотя многие в госдепартаменте и в Лэнгли удивленно пожали плечами — карьера полковника Мура складывалась блестяще и, в принципе, открывала в дальнейшем широкие перспективы.

Однако ж вольному — воля.

Отставной полковник Мур поселился на далеком Барбадосе, страшно довольный тем обстоятельством, что о нем. похоже, забыли.