Он пришел.

А вместе с ним, как и полагается, явилась Она. Слава.

Но — Бог ты мой! — в каком же шутовском, оскорбительном обличье явилась эта пара.

Мерзкая пародия.

Дьявольское кривое зеркало, в котором, кривляясь, отразилась сокровенная мечта.

Проступит такое через пелену ужаса в удушливом ночном кошмаре — и дикий, нечеловеческий вопль рвется из груди спящего. А тело покрывается тонкой пеленой холодного пота.

С Гурским все обстояло именно так, с той лишь разницей, что происходило наяву.

И оттого было еще страшнее.

Возможно, коллеги, не питавшие к нему добрых чувств, порадовались бы теперь — в душе или вслух — идиотской ситуации, в которой Сергей Гурский погряз с головой.

Причем исключительно по собственной инициативе.

Но этой малости лишены были коллеги-журналисты, ибо напасть внезапной репортерской славы осенила и их своим черным крылом.

Неделя, минувшая после выхода в свет очередной, вампирской сенсации «от Гурского», была полна событиями.

Можно сказать, они взорвали, искорежили, вдребезги разнесли замшелый мирок скандальной в меру — и в меру же желтой газеты.

Ощущение было такое, словно кто-то, возможно, сам репортер Гурский, неведомо с какой дури рванул в маленьком редакционном офисе боевую гранату.

Случись — не приведи Бог! — такое на самом деле, крови было бы, разумеется, много больше. Зато шума: воплей, визга и грохота — совершенно определенно! — гораздо меньше. И звериная сила взрывной волны вызвала бы резонанс куда меньший, а потому меньше случилось бы разных неприятностей материального и нематериального характера.

А их произошло предостаточно.

Главного редактора в компании, разумеется, с Гурским вызывали в прокуратуру, еще какие-то официальные инстанции и общались, надо сказать, без всякого пиетета.

Бесцеремонно требовали объяснений, грозили административными карами, и, похоже, кое-что малоприятное и материально ощутимое обрушилось-таки на повинные головы.

Неожиданно забурлила безответная, бестолково отшумевшая свое в девяностых общественность.

Ожил вдруг какой-то народец.

Редакцию осаждали мрачного вида люди с осиновыми кольями, назначение которых ни у кого не вызывало сомнений.

Другие люди митинговали возле тюрьмы и прокуратуры, требуя выдачи Степана Грача или — на крайний случай! — вскрытия его могилы.

Однажды ночью свое отношение к происходящему выразила малочисленная компания местных сатанистов. Проникнув в многострадальный офис редакции, они совершили черную мессу, в том, правда, изрядно усеченном варианте, на который хватило хилой фантазии и скудных возможностей.

В конечном итоге это было все-таки меньшим злом, ибо оргия ограничилась мученической смертью двух котов, одного петуха, массовым распитием дешевого местного вина и столь же массовым совокуплением — прямо на редакционных столах и диванах. Стены при этом были расписаны и разрисованы обильно, правда, безграмотно.

Но это служило слабым утешением.

— Все, — сказал главный, глядя на Гурского белыми от бешенства глазами. — Уйди. Исчезни. Сделай так, чтобы я тебя не видел, не слышал и… не вспоминал.

— Долго? — деловито поинтересовался Гурский. Такое уже случалось. Новаторским был только масштаб.

— Не знаю.

— Значит, в отпуск.

Гурский и сам чувствовал, что земля горит под ногами. Было ему неуютно и… страшно.

Впервые за сорок с лишним лет он устрашился того, что сам сотворил.

Было противно, тревожно, зябко.

«Кошки скребут», — говорят в таких случаях.

А Гурский говорил: «колбасило».

«Колбасило» его здорово — так и проходила мирская слава.

Мимо проходила.

Вместо того чтобы катить в золоченой колеснице в лавровом венце, венчающем гордую голову, Гурский оказался где-то сбоку, в толпе, на обочине.

И фонтан холодной жижи брызнул из-под колес колесницы, с ног до головы окатив его вонючей грязью городских стоков.

Скверно.

Так скверно, пожалуй, Гурскому не было еще никогда.

Ехать — убираться в нечаянный отпуск, — как назло, тоже было некуда.

Ибо — не на что.

Занимать в такой ситуации — себе дороже.

Выход нашелся.

Однако ж был он убогим и безрадостным, как вся теперешняя жизнь.

Потому что — вынужденным.

Иначе ничто, никакая сила на свете не заставила бы Сергея Гурского униженно проситься на постой к одной из многочисленных своих подруг и тайно, под покровом ночи, на собственных плечах переносить скудные пожитки на окраину города, в маленький домик, утопающий в пышной зелени запущенного сада.

Выбор подруги был не случаен.

Дама не входила и в первую десятку «свиты» репортера Гурского, скорее — давно и безнадежно была отнесена им к разряду аутсайдеров. Из тех, чьи адреса и телефоны в записной книжке хранят на случай крайней степени опьянения или других малопрезентабельных обстоятельств.

Они, к слову говоря, и наступили.

Четвертые сутки Гурский отсиживался в подполье, нещадно пил, закусывая исключительно немытой смородиной с куста, и спал — тяжелым, неспокойным сном пьяного, обиженного, загнанного в угол человека.

Избранница до поры терпела.

Ибо была не очень молода, разумна, к тому же работала Медицинской сестрой в единственной городской больнице и потому не слишком верила вампирским историям, которые пьяный Гурский выдавал сериями, сильно варьируя сюжетную линию в зависимости от настроения, времени суток и степени опьянения.

Словом, вампиров женщина не боялась.

Однако водворение в пустом, одиноком доме забавного, незлого, небуйного и относительно приличного внешне молодого мужчины устраивало ее вполне.

Больным фантазиям Гурского хозяйка подыгрывала една ли не с удовольствием. Собственно, выходило почти развлечение: обвешивать окна вязками молодого чеснока, им же обкладывать пороги.

Рассыпать по полу толченую лаванду.

Брызгать стены святой водой.

Расставлять по углам маленькие распятия, коих Гурский предусмотрительно закупил изрядное количество.

Других способов борьбы с вампирами постоялец, к счастью, не знал, и отливать серебряные пули из старых дедовских пуговиц не пришлось.

Да и не было в доме скромной сорокалетней медсестры серебряных пуговиц.

Откуда бы им там взяться?

Единственным обременительным — или уж по крайней мере не слишком приятным — требованием постояльца была ежедневная проверка его почты: дома, в редакции, абонентском ящике на местном почтамте.

Почты, правда, не поступало.

И обежать после работы несколько хорошо известных адресов было, разумеется, несложно. Но взгляды, короткие восклицания, реплики, а то и откровенно насмешливые вопросы изрядно портили ей настроение.

Но в конце концов это были всего лишь издержки.

Она полагала, что скоро привыкнет, и была почти счастлива.

Другое дело Гурский — с ним происходили теперь любопытные метаморфозы.

Говорят, такое случается с вдохновенными творцами, которые в конечном итоге начинают верить тому, что родилось в пучине собственных фантазий.

Часто оказывается, что люди эти не вполне здоровы психически.

Бывало, впрочем, что рассудок их туманился только на время.

Нечто похожее происходило с Гурским.

К тому же сказывалось, надо полагать, изрядное количество чистейшего медицинского спирта, слабо разбавленного настоем каких-то трав.

Но как бы там ни было, ночной визит вампира Степы с каждым днем становился все более реальным и — главное! — незабываемым эпизодом богатой приключениями репортерской жизни.

И крепла уверенность в том, что страшная фантасмагория на этом не закончена.

Отнюдь.

Она только начинает разворачиваться в его, репортера Гурского, жизни.

А вместе с ней неслышно, неощутимо вползает незримый, но бесконечный кошмар.

Страх, подсознательный, непонятный, беспричинный, не оставлял Гурского даже во сне.