— Подборка прочей информации ждет вас в самолете — думаю, чтива хватит до самого Бухареста. Там нет, по-моему, только одного заключения экспертов. Я получил его буквально накануне вашего приезда.

— Что-то принципиальное?

— До сего момента экспертиза придерживалась той точки зрения, что повреждения кожного покрова в районе сонных артерий, иными словами — надрезы, из которых вытекала кровь, сделаны тонким, острым инструментом, ножом или…

— Я предполагал скальпель.

— Да, я помню. Так вот. Микрочастицы, которые удалось обнаружить позже… указывают на естественное происхождение материала…

— Речь идет о зубах?

— Скорее о ногтях. Вернее, ногте, очень прочном и очень остром.

— Да-а-а… Приятное известие в дорогу. Главное, обнадеживающее. Нет, знаете, я все-таки наберусь наглости и попрошу у него визитку…

Розовая дымка рассвета еще лежала на тихой воде.

Недовольно вздыхало невыспавшееся море — на пустынном причале Мармариса было холодно, ветрено и сыро.

В этот час, плавно скользя по зеленой, грязной у берега, воде, красавица яхта отдала швартовы, заняв свое постоянное место у причала.

Можно было спорить на что угодно — никто или почти никто в порту не заметил ее короткого отсутствия этой ночью.

Большой лимузин в ожидании пассажира давно уже нес вахту на причале.

Спущены были сходни — два расторопных матроса в который раз старательно протирали узкие перила.

Ожидание затягивалось.

Двое мужчин наконец появились на палубе.

— Итак, главное — кто? И дальнейшая цепочка — зачем, как далеко готов идти, каких захочет отступных? Возможно, вопрос проще решить, вообще не вступая в переговоры? Череп — это разумеется. Однако в качестве приложения к основному вопросу. И вот еще что… Тоже — главное. Может быть, даже самое главное в вашей миссии. Кем бы он или они в конце концов ни оказались, я хочу, чтобы вы ясно и безусловно вложили в их головы одну только мысль, Костас: я не отступлю. Ибо я вообще никогда не отступаю. Но договориться со мной можно. Всегда. Об этом тоже не следует забывать.

— Я буду гибким.

— Лучше — мудрым.

Торжественный лимузин наконец отправился в путь. Бесконечная череда нарядных яхт тянулась вдоль причала.

Но Костас с неожиданным вниманием разглядывал только одну.

Ту, что почти скрылась из глаз.

Оказалось, ночь была проведена на судне, имя которого было ему неизвестно.

Странно и даже невежливо, пожалуй, но почему-то он не спросил об этом у хозяина.

И никакая мелочь, помеченная именем яхты — пепельница, полотенце или салфетка в столовой, — не попалась ему на глаза.

Зато теперь он знал точно.

Яхта звалась «Ахерон».

«Это что-то из мифологии», — сонно подумал Костас.

Ночь прошла за разговором, и — видит Бог! — это был не самый легкий разговор в жизни Костаса Катакаподиса.

«И по-моему, что-то страшное…»

Но — что?

Память хранила молчание.

Не дождавшись ответа, Костас задремал, раскинувшись на просторном сиденье машины.

— Пурпурная? Да, черт побери — согласен! — звучит красиво! И притягательно. Для таких экзальтированных особ, как наша Лиля. Кстати, прости уж, но раз мы тут вот так, по-свойски… позволю неджентльменский вопрос. Я прав насчет нашей Лили? Ты, конечно же, переспал с ней, и, надо думать, не раз?

— Тебя это действительно интересует?

— Интересует! Браво. Очень точная формулировка. Меня это действительно интересует, но не более. Так что можешь отвечать смело, без реверансов в сторону моей оскорбленной чести.

— Без реверансов: еще нет. Хотя, откровенно говоря, подумываю…

— Спеши! И не откладывай надолго. Иначе попадешь в список безнадежных дебилов, педерастов или импотентов. На выбор.

— Но почему?

— Потому что Лиля, ничтоже сумняшеся, делит всю мужскую половину человечества на похотливых мерзавцев с жирными руками…

— Это про Мону Лизу, я помню.

— Да-да, именно про нее. Так вот, похотливые мерзавцы одинаково плотоядно тянут свои жирные руки и к Моне, и к Лиле. Сиречь — желают немедленно затащить в постель.

— Мону — тоже?

— Про то мне неведомо. Но Лилю — всенепременно.

— Я понял: та половина, которая жирные руки не тянет…

— Правильно: состоит из дебилов, педерастов и импотентов.

— Ты ставишь меня в такое положение, что выбора просто не остается.

— Поторопись. Но помни: потом ты будешь всю жизнь чисто и возвышенно ее любить, ибо… В общем, на твоем сиром и убогом пути впервые явится ангел чистой красоты.

— И что?

— Ничего, можешь не беспокоиться. Это продлится недолго. Зато потом — и это главное! — всю оставшуюся жизнь ты обречен страдать и помнить. Помнить и страдать. Будешь приставать — будет рассказывать про Мону Лизу, не будешь — иногда будет звать, чтобы напомнить о себе. И все, собственно. Она безвредная по сути.

— То есть все эти вечные любови — только у нее в голове?

— Ну, может, еще в задушевной беседе с какой-нибудь такой же ангелоподобной…

— И никаких ночных звонков, неожиданных визитов, самостоятельно принятых судьбоносных решений?..

— Нет. Что ты! Она довольствуется ощущениями. Она живет в них, как в коконе, или — в сказке. Она там — принцесса, причем единственная на всю сказку, как полагается.

— Слушай, а ты ее не идеализируешь?

— Проверено многократно. — Но замуж за нобелевского лауреата…

— О! Это да. Тут я, можно сказать, влип. Но, старина, по этой части ты мне не помощник. И знаешь, давай не будем о грустном… Хорошо сидим.

Они действительно хорошо сидели, в самом что ни на есть прямом смысле этого емкого понятия.

Впрочем, столь емкого исключительно в русском национальном прочтении.

Иными словами, допивали вторую бутылку водки «Юрий Долгорукий» — матовую, пузатую, холодную, слегка запотевшую.

Напиток лился из нее медленно, тягуче, лениво — в этом тоже был свой шик и дополнительные гарантии качества водки.

— Да-да, конечно. Итак, ты запал на нашего Георга Третьего?

— Вернее, на его безумие. Слава Богу, это произошло уже в эру ДНК. Иначе ходить бы мне до скончания жизни опасным шизиком. Короче, о «безумии» Георга именно в свете генетической историографии начали поговаривать еще в середине шестидесятых. Тогда-то и появились первые ласточки, предтечи будущей «Пурпурной тайны»[19] — бесспорного бестселлера. Если применительно, разумеется, столь легкомысленное определение к серьезной монографии.

— Применительно, а почему нет? Я так и писал в предисловии к русскому изданию… Ты, кстати, читал еще только наброски, и те в оригинале, я так понимаю.

— Скорее уж в «самиздате».

— Что это — «самиздат»?

— Официально запрещенная литература, распечатанная разными самодеятельными способами. Потому и «самиздат» — самостоятельно изданная, если дословно.

— «Пурпурную тайну» запрещали?!

— Не думаю. Слишком уж специфический научный продукт. Но никогда не приобрели бы у вас права, не перевели на русский язык и не издали — это точно. Таким образом, она все равно оказалась в «самиздате».

— Но почему?!

— Это долго объяснять. Генетика, как таковая, долгое время считалась у нас буржуазной лженаукой, правда, Гамалеи работал, и не только он, но все равно… Нет, это слишком долго и… водки мало. Я не смогу, а ты все равно ни черта не поймешь. Не обижайся…

— Я не обиделся. Хорошо. Может, в другой раз… Потому что это действительно интересно. В определенном смысле это ведь почти ваша «классовая» теория. Пурпурный недуг поражает только тех, кто одет в пурпур. Черт возьми, это звучит революционно!

— Пожалуй. Только чего теперь радоваться-то? Во-первых, ты опоздал пролить елей на партийные души наших бывших правителей. А во-вторых, ваш покорный слуга некоторое время назад занялся именно тем, чтобы этот классовый, как ты говоришь, признак развеять. И — не станем скромничать — практически уже… это… испепелил. Пусть теперь бродит вместе с призраком коммунизма где-нибудь там у вас, в Европах.