— Интересная система судопроизводства, ничего не скажешь. И многих он так… приговорил?

— Нет, не многих. Он справедлив, говорю тебе. И судит по совести. Если не велика вина, устрашит, как только может, и отпускает с Богом. Однако, говорят, после такого устрашения грешники становятся праведниками, а злодеи — добряками из добряков.

— Но кого-то все же казнит?

— Казнит. Как без этого? В этот раз, недавно, кстати, как раз выпала такая ночь, так после нее нашли на площади одного ученого человека из Бухареста. Правда, последнее время он жил в Сигишоаре.

— Мертвого?

— Мертвее не бывает.

— И что же, большой злодей был этот-ученый?

— Да нет вроде. Совсем даже не злодей. Тихий, говорят, был дядечка, уважительный.

— Так, может, его просто хулиганы ваши прибили ненароком?

— И кровь хулиганы выпили? Нет у нас таких хулиганов, чтобы кровь человеческую вылакали, как звери.

— Значит, не так уж справедлив ваш господарь. За что же казнить тихого старичка ученого?

— Во-первых, он совсем не старичок был. Профессор, правда. Но не старик — лет так пятидесяти, не больше. А во-вторых, дело это темное. Профессор этот, между прочим, книгу какую-то писал и в Сигишоару ради этого приехал. Про что, думаешь, книга?

— Не иначе как про вашего господаря.

— Вот именно! Неизвестно еще, что он там писал, в своей книге. Может, это и был его грех? Многие так думают.

— Профессор, значит. Похоже, ваш господарь не слишком жалует господ ученых. Особенно историков. А почему?

— Откуда мне знать? А у тебя что за интерес такой к этим делам? Может, ты тоже никакой не доктор, а этот самый ученый-историк и есть? Смотри! Однажды Он помиловал тебя, в другой раз — не приведи Господь, конечно! — все по-другому может обернуться.

— Ну, насчет милости его — вопрос спорный. Если кому я жизнью обязан, так это тебе, моя adorabila[39].

— А по поводу моей персоны ваша полиция не один день надрывалась. Нет, дорогая, чист я перед Богом, перед законом и даже перед вашим господарем, думаю, пока ничем не провинился. Скорее уж за ним должок.

— Это по какому же счету?

— Да по тому, что целый месяц без малого в камере я просидел, выходит, за его шалости. Не так ли?

— Ой, замолчи лучше! Замолчи, пока Он не услышал. Какие долги у господина? Жив, здоров остался — вот и радуйся.

— Я и радуюсь. А все же интересно. Вот думаю, к примеру, если он и вправду отважный такой да благородный, как мог жену на поругание туркам оставить?

— О! Вот о чем ты задумался, синеглазый. Кто ж знает, то между ними было на самом деле? Про то, как водится, знают только двое. Да и то каждый из них понимает по-своему. Жена она ему была, как говорят, да не первая и венчанная. Потому, может, и не захотела из замка уходить. В замке она была хозяйка. Кем бы потом стала? Подружкой на ночь, каких у господаря в каждом селении было не счесть. Потому мужчина он был хоть куда, не чета нынешним. Ну, не хмурься, синеглазый, не про тебя речь — иначе стала бы я с тобой ночи коротать да сказки рассказывать? Нет, я так думаю — гордая она была, сама не захотела уходить. И туркам, понятное дело, нельзя было в руки даваться. Такая красавица — сразу бы продали в гарем.

— Откуда ты знаешь, что красавица?

— О, синеглазый, я, почти как ты, любопытная раньше была и ничего не боялась. Как-то, девчонкой еще, спустились мы с парнем одним в подземелье. Любовь у нас тогда была, а ему в армию идти, да и не хотела его родня меня в свою семью брать. Словом, решили помощи у принцессы попросить.

— Это как же?

— Возлюбленную господаря в наших краях принцессой зовут. Даже Арджеш рекой принцессы называют.

— Это я знаю. Утопилась она в Арджеше, потому и называют.

— Верно. Выходит, смерть приняла из-за любви. Потому поверье такое есть, что влюбленным помогает принцесса. Только надо в подземелье спуститься, не побояться и портрет ее там отыскать. Вот у него, у портрета, и высказать свою просьбу. Тогда обязательно поможет.

— И что, нашли вы портрет?

— Нашли. Долго искали, страшно было, даже сейчас мороз по коже. Обними меня скорее, синеглазый, видишь, как дрожит твоя curajoasa[40]. Долго бродили. Уже уйти хотели, так напуганы были и замерзли, как открылась она нам. На стене этот портрет, прямо на камнях написан — но как сохранились краски! И какая она красавица! Если бы ты видел, синеглазый! Впрочем, хорошо, что не видел, иначе сразу бы влюбился.

— Что же, помогла она вам?

— Да как сказать… Может, и помогла. Да только не нам, а мне. Парень тот после армии сюда вернулся и жениться хотел, все ходил за мной. И семья уже помалкивала: я в ту пору хороша была, расцвела — первая красавица в здешних местах. Кого хочешь спроси.

— Зачем спрашивать? Разве у меня нет глаз? И рук?

— Сладкие речи говоришь, знаешь, что женщины любят ушами. Да только много воды утекло с той поры. Сама знаю, что не так еще плоха теперь, но все равно не та, что прежде. Совсем не та. Однако что ж с этим поделать? На то родимся, чтобы расцвести, отцвести и завянуть. Разве не так? Но в ту пору так хороша была твоя de fericire* — от женихов не знала отбоя. Было из кого выбирать. И я выбрала. Совсем не того парня, с которым ходила к принцессе. Муж мой был из богатой семьи, самой богатой в здешних краях, и собой хорош. Жалко его, пожил мало. Веселый был, выпить любил, ну и разбился на машине, пьяный. Мне вот трактир этот достался в наследство, дом, еще кое-что. Грех жаловаться. А все ж иногда думаю: может, наказала меня принцесса за то, что обманула ее? Просила об одном, а в мужья взяла другого. А может — наоборот. Я ведь тогда ее о счастье просила. Как-то так вышло, теперь уж и не помню, только слова сложились так: «Пусть буду я счастливой!» Так, если подумать, разве ж не счастливо я живу?

— Дай Бог тебе еще столько же счастья и еще два раза по столько, моя красавица. Но скажи-ка мне лучше, найдешь теперь дорогу к тому портрету?

— Нет, синеглазый, не найду. Правду говорю, именем Пресвятой Девы Марии клянусь. Вот видишь, крест целую. Потому что были еще в жизни случаи… Ходила, искала. Нет, не нашла. Только страху натерпелась. Говорят же — один раз может показаться принцесса, да и то не всякому. А тебе я еще вот что скажу, синеглазый: хоть бы и знала ту дорогу наизусть — все равно тебе по ней не ходить. Ни за что не показала бы. Сколько бы ни просил. Чем бы ни пугал. Не показала бы, нет. И все тут.

— Что так? Правда, что ли, ревнуешь к той красавице? Так ведь нет ее давно, и костей не соберешь, все, верно, унес в далекие моря ваш Арджеш.

— Глупый ты, хоть и умней других, синеглазый. Не ревную — берегу я тебя. Не любит господарь чужих на своей земле. Верить — не верить страшным байкам, что ходят в народе, каждый, понятно, решает сам. Только косточки людские ты и сам на развалинах видел, синеглазый мой. Немало их там. Как же отпущу я тебя, ре dulce[41], на верную гибель? Ни за что не пущу!

Горячими и крепкими были объятия маленькой трактирщицы.

Костас, впрочем, и не слишком спешил вырваться из сладкого плена.

Ночь шла на убыль, и впереди у него был целый день.

Не привяжет же его трактирщица к стойке бара. Широкой, массивной, потемневшей от времени и того, что за эти годы было пролито на нее из великого множества кружек и стаканов.

Нет, не привяжет.

И не ждет его никто, как когда-то, в мрачных развалинах Поенарского замка.

А если и ждет — так сколько ни опаздывай, этой встречи не миновать.

Выходило, спешить Костасу Катакаподису было совершенно незачем.

Он и не спешил.

Вкусно позавтракал домашней колбасой, жаренной в собственном сале, и сладким красным перцем, обильно запивая трапезу бодрящим молодым вином.

А после, ласково потрепав трактирщицу по щеке, обещал пройтись по окрестностям и вернуться прежде, чем она успеет соскучиться.