Но Иэясу было нелегко обвести вокруг пальца.

— Нагаёси — самый яростный из наших противников. Если его не видно и не слышно, значит, он что-то затевает.

Положение дел под Танодзири обмануло надежды Нагаёси. С поразительной быстротой обозначились признаки поражения братьев Икэда. В конце концов Нагаёси решил: больше ждать нельзя. Как раз в это мгновение знамя с золотым веером, остававшееся до сих пор невидимым, взметнулось ввысь у подножия холма, где была ставка Иэясу. Половина его войска устремилась к Танодзири, тогда как вторая половина с устрашающими криками рванулась в сторону Гифугадакэ.

Корпус Нагаёси встретил их упорным сопротивлением. Едва завязалось сражение, низина Карасухадзамы окрасилась кровью.

Непрерывно гремела пальба из мушкетов. Отчаянная схватка кипела в узком ущелье между двумя холмами. Ржание лошадей, лязг длинных мечей и стук копий доносились с обеих сторон теснины. Воины перед началом поединка выкрикивали свои имена, и их грозные голоса сотрясали землю и небо.

Вскоре на всем пространстве, где шло сражение, не осталось ни одного не вступившего в бой отряда, ни одного военачальника или воина, который не бился бы не на жизнь, а на смерть. Едва казалось, что победа клонится на одну сторону, как начала одолевать другая. Попавшие в безнадежное положение отряды в едином порыве наверстывали упущенное и брали верх над врагом. Никто не знал, чьей будет победа, — долгое время битва шла вслепую.

Убитые падали наземь, тогда как другие победно провозглашали над ними свои имена. Немногих покинувших поле битвы раненых одни проклинали трусами, другие хвалили за отвагу. Видевший сражение со стороны понял бы, что каждый воин, устремляясь навстречу вечности, огнем и мечом кует собственную судьбу, не похожую на другую.

Стыд не давал Нагаёси помыслить о том, чтобы живым и невредимым выйти из пламени сражения и возвратиться в повседневный мир. Вот почему он облачился в доспехи смертника.

— Я сражусь с Иэясу! — поклялся он себе.

Когда в битве боевые порядки расстроились, Нагаёси призвал сорок или пятьдесят самураев и с ними попытался прорваться к знамени с золотым веером.

— Назад!

Так встретил его один из самураев Токугавы.

— Это Нагаёси! Хватайте его!

— Он в белой повязке! Он мчится на всем скаку!

Живая волна тяжеловооруженных воинов нахлынула на Нагаёси, пытаясь остановить его, но была отброшена, смята, затоптана конскими копытами, захлебнулась собственной кровью.

За нею — другая.

Но вот пуля, выпущенная из мушкета — а во всадника в белой повязке палили из сотни мушкетов, — попала ему между глаз.

Белая повязка, окутывающая голову Нагаёси, от крови стала ярко-алой. Вывалившись из седла, падая на спину, он успел окинуть последним взглядом синее небо четвертого месяца и горы — и вот двадцатишестилетний герой рухнул наземь, не выпуская из рук поводьев. Хякудан, любимый конь Нагаёси, взвился на дыбы и издал пронзительно-горестное ржание.

Единым вздохом отозвались самураи Нагаёси на гибель своего военачальника. Бросившись к нему и подняв тело себе на плечи, они отступили на вершину Гифугадакэ. Воины Токугавы устремились вдогонку, стремясь раздобыть доказательство своего успеха и яростно крича:

— Голову! Добудем его голову!

Воины, лишившиеся предводителя, с трудом удерживались от слез. Но печальное выражение на их лицах сменилось ожесточением. Развернувшись лицом к противнику, они встретили его частоколом копий. Им удалось уберечь от самураев Токугавы тело Нагаёси. Весть о том, что он пал смертью храбрых, подобно ледяному ветру пронеслась по полю битвы. Победы и поражения, особенно частные, естественным образом сменяют друг друга, но эта потеря означала невосполнимый урон для воинства Сёню.

Выглядело это так, словно муравейник ошпарили кипятком: сотни воинов бросились врассыпную.

— И этих людишек мы называли своими союзниками! — презрительно крикнул Сёню, выбравшись на высокое место. Хотя никому из окружающих было сейчас не до противоборства с врагом, он яростно обрушился на немногих, кто мчался, спасаясь бегством, ему навстречу. — Я здесь! Не покрывайте себя позором! Не сметь отступать! Воины, чему вас учили? Назад! Назад! Назад! Надо сражаться!

Но воины в черных повязках, потеряв голову от страха, бежали и мчались мимо него, не думая останавливаться. О самом Сёню позаботился только невзрачный оруженосец не то шестнадцати, не то пятнадцати лет. Размахивая руками, он пробивался туда, где Сёню стоял, крича на бегущих воинов.

Оруженосец поймал оставшуюся без седока лошадь и подвел ее военачальнику.

— Конь мне больше не понадобится. Подай сюда мой походный стул.

Оруженосец выполнил приказ, и Сёню сел.

— Сорок восемь лет я прожил на свете, а теперь мне пришел конец, — пробормотал он под нос. Глянув на юного оруженосца, Сёню обратился к нему: — Ты ведь сын Сираи Тангэ, верно? Думаю, твои отец и мать ждут тебя не дождутся. Беги отсюда со всех ног! Беги в Инуяму! Смотри, пули свистят все ближе! Беги отсюда! Да побыстрее!

Прогнав рыдающего оруженосца, Сёню остался в полном одиночестве и обрел долгожданный покой. Хладнокровным взглядом он окинул в последний раз этот мир.

Вскоре до него донесся шум, напоминающий схватку хищников, и ветви деревьев прямо над головой затряслись. Похоже, кто-то из его самураев еще был жив и бился с врагом.

Сёню чувствовал ломоту во всем теле. Речь шла не о победе или о поражении. Печаль расставания с миром заставила его вспомнить прошлое, на миг ему почудился на губах вкус материнского молока.

Внезапно густые кусты, растущие напротив того места, где он сидел, зашевелились.

— Кто там? — Взор Сёню потемнел от ярости. — Если враг — выходи!

В голосе его был такой смертельный холод, что приблизившийся к нему самурай Токугавы поневоле попятился.

Сёню крикнул снова:

— Значит, ты враг? Если так, возьми мою голову — то будет великий подвиг. С тобой говорит Икэда Сёню!

Самурай, затаившийся в зарослях, поднял голову и посмотрел на восседающего на походном сиденье Сёню. На мгновение его бросило в дрожь, но, совладав с нею, он поднялся на ноги и заговорил дерзким голосом:

— Что ж, хорошая мне досталась добыча. Меня зовут Нагаи Дэмпатиро, я самурай из клана Токугава. Готовься к бою! — И он направил на противника копье.

В ответ следовало ожидать от прославленного военачальника искусного и молниеносного удара мечом, но копье Дэмпатиро, не встретив сопротивления, вошло в бок Сёню, как игла в глину. Сам Дэмпатиро не устоял на ногах после такого мощного удара.

Сёню рухнул, копье пробило его тело насквозь.

— Возьми мою голову! — вновь закричал он.

Даже сейчас в руке у него не было меча. Он сам накликал свою смерть, сам предложил врагу взять свою голову. Дэмпатиро от неожиданности растерялся, но когда понял, какие именно чувства владеют поверженным вражеским военачальником и почему он решил умереть именно так, то был настолько потрясен, что едва не разрыдался.

— О! — только и сумел выдохнуть он.

Но Дэмпатиро был сейчас настолько вне себя от радости, что ему досталась столь драгоценная добыча, что просто позабыл о дальнейшем.

И тут у него за спиной послышался шум: это поспешали его соратники, каждому из них хотелось взойти на вершину холма первым.

— Меня зовут Андо Хикобэй! Готовься к бою!

— Меня зовут Уэмура Дэнэмон!

— Меня зовут Хатия Ситибэй! Я самурай из клана Токугава!

Каждый из них называл свое имя, чтобы предъявить права на голову Сёню.

Чьим же мечом она была отрублена? Чьи окровавленные руки ухватили ее за косицу и подняли в воздух?

— Я взял голову Икэды Сёню! — закричал Нагаи Дэмпатиро.

— Нет, я! — воскликнул Андо Хикобэй.

— Голова Сёню принадлежит мне! — заорал Уэмура Дэнэмон.

Лилась кровь, гремели голоса. Схлестнулись три самурайских гордости, три тщеславия. Четверо, пятеро воинов — толпа соперников все прибывала, и вот уже толпой двинулись они прочь, неся на высоко поднятом острие копья отрубленную голову военачальника.