Засучив рукава, Тосимицу принялся тереть князю спину. Мицухидэ тем временем безучастно сидел в фуро, низко склонив голову. Он думал о том, как предан ему Тосимицу, и вместе с тем размышлял о своих взаимоотношениях с Нобунагой.

В глубине души Мицухидэ винил во всем случившемся себя самого. Но что же так огорчало его и делало таким несчастным? Разумеется, Нобунага был хорошим господином, но разве мог бы сам Мицухидэ сказать о себе, будто он предан ему в той же мере, в которой ему самому предан этот старый вассал? Какой позор! Ему казалось, будто Тосимицу смывал грязь не со спины его, а с сердца.

Вышедший из фуро Мицухидэ как бы заново родился: переменились самым разительным образом и внешний вид его, и голос. Ему было сейчас хорошо, хорошо было и Тосимицу.

— Ты совершенно прав: омовение пошло мне на пользу. Думаю, все дело в усталости и в выпитом сакэ.

— Вы чувствуете себя лучше?

— Со мной все в порядке, Тосимицу. Не беспокойся.

— Я и впрямь начал беспокоиться, потому что у вас было такое лицо… Как будто произошло нечто страшное. Ладно, позвольте доложить, что в ваше отсутствие прибыл гость, и он дожидается вашего возвращения.

— Гость? Прямо сюда, в лагерь?

— Юсё путешествует по Каи и захотел непременно повидаться с вами и осведомиться о вашем здоровье.

— А где он?

— Отдыхает у меня в комнате.

— Вот как? Что ж, пойдем навестим его.

— Он очень расстроится, если князь сам придет проведать своего гостя. Это чрезмерная честь. Я приведу его к вам.

— Нет-нет. Наш гость — человек утонченный. Давайте-ка забудем о церемониях.

В зале главного здания Мицухидэ ожидал изысканный ужин, но он предпочел разделить с гостем скромную трапезу в комнате Тосимицу.

Беседа с Юсё привела князя в хорошее настроение. Он живо расспрашивал гостя о различиях между Южной и Северной династиями Сун в Китае, интересовался художественными пристрастиями сёгуна Асикаги Ёсимасы и достижениями школы Тоса, живо обсуждал всевозможные направления в искусстве — от стиля до влияния голландских мастеров на японских художников. Судя по всему, князь был знатоком и ценителем живописи.

— Я частенько подумываю о том, чтобы в старости, удалившись на покой, продолжить занятия науками, начатые мною в юности, и может быть, даже попробовать рисовать. Не соблаговолите ли написать для меня небольшой учебник живописи?

— Разумеется, мой господин.

Юсё считал себя последователем древнекитайского живописца Лян Као. В последние годы он выработал собственную манеру, независимую от традиций Кано и Тоса, и в конце концов стал общепризнанным мастером. Но когда Нобунага попросил его расписать ширмы в Адзути, он отказался, сославшись на болезнь, однако причина была в другом. Прежде он был вассалом клана Сайто, уничтоженного Нобунагой, поэтому гордость не позволила Юсё украсить новый дворец князя Оды.

Насладившись приятной беседой, Мицухидэ безмятежно проспал всю ночь.

Воины поднялись до зари, накормили лошадей, надели доспехи, приготовили себе завтрак и стали дожидаться пробуждения своего господина. В это утро им предстояло собраться на площади перед храмом Хоё и выйти из Сувы в сторону Кофу. А затем, обойдя озеро по прибрежной дороге, с победой возвратиться в Адзути.

— Вам надо бы поторопиться, мой господин, — обратился Тосимицу к Мицухидэ.

— Ах, Тосимицу, как прекрасно я выспался! — произнес в ответ князь.

— Рад это слышать.

— Передай Юсё мои лучшие пожелания. И дай денег.

— Увы, встав сегодня утром, я обнаружил, что он уже уехал. Он поднялся вместе с воинами — еще до рассвета.

«Вот человек, которому можно позавидовать», — подумал Мицухидэ, любуясь утренним небом.

Сайто Тосимицу развернул свиток:

— А вот что он оставил для вас. Сперва я подумал, будто он просто забыл этот свиток, но потом обнаружил, что тут и тушь еще не просохла, и вспомнил, как вы попросили его составить для вас учебник живописи. Думаю, он работал над ним всю ночь.

— Что? Значит, он даже не ложился?

Мицухидэ развернул свиток. В лучах восходящего солнца бумага казалась ослепительно белой. На ней было изображено дерево, а в углу под рисунком значилось: «Безмятежность — это благородство».

«Безмятежность — это благородство», — мысленно повторил Мицухидэ, разворачивая свиток далее. Он увидел изображение большой репы. Подпись гласила: «Принимать гостей — это радость».

Репа была нарисовала индийской тушью с кажущейся легкостью, как будто единым росчерком, но при внимательном рассмотрении начинала источать запах самой земли. Сверху на репе был лист, точно трепещущий от переполнявших его соков жизни. Казалось, его безыскусная красота и нарочитая свобода насмехались над осторожным и рассудочным Мицухидэ.

Он развернул свиток и дальше — но более там ничего не было, лишь чистая неисписанная бумага.

— Судя по всему, на эти два рисунка у него ушла вся ночь.

На Тосимицу рисунки тоже произвели сильное впечатление. Он долго рассматривал их вместе с Мицухидэ.

Наконец Мицухидэ насладился созерцанием рисунков и велел Тосимицу свернуть свиток.

В это время вдалеке, в ставке Нобунаги, запела сигнальная раковина, призывая всех воинов, находящихся в городе, готовиться к выступлению. В разгар кровопролитной войны звук раковины был исполнен угрозы и предвещал все новые и новые неминуемые жертвы. Но в такое утро, как нынешнее, раковина пела кротко и пробуждала в душе едва ли не умиротворение.

Вскоре Мицухидэ уже сидел верхом. Чело его было безмятежно, как горы Каи, — ни облачка, ни малейшей тени.

С и м и д з у М у н э х а р у — комендант крепости Такамацу

А к э т и М и ц у х а р у — двоюродный брат Мицухидэ

А к э т и М и ц у т а д а — двоюродный брат Мицухидэ

Ф у д з и т а Д э н г о \

А м а н о Г э н ъ э м о н } — ближайшие сподвижники Акэти Мицухидэ

Ё м о д а М а с а т а к а /

М а н а с э — лекарь из Киото

С ё х а — поэт

О д а Н о б у т а д а — старший сын Нобунаги

С о т а н — купец с Кюсю

М у р а и Н а г а т о — наместник Киото

Такамацу — крепость Симидзу Мунэхару

Сакамото — крепость Акэти Мицухару

Тамба — провинция клана Акэти

Камэяма — крепость Акэти Мицухидэ

Храм Хонно — временная резиденция Нобунаги в Киото

Храм Мёкаку — временная резиденция Нобутады в Киото

Двое самураев промчались через ворота крепости Окаяма; из-под копыт лошадей в воздух взметнулись тучи пыли. Никто не обратил внимания на этих всадников. Стражники у главных ворот в испуге вытянулись, тараща глаза, когда они грозно крикнули им на скаку, что привезли из Каи срочный приказ князя Нобунаги.

Хидэёси находился у себя во дворце, когда слуга доложил ему о прибытии гонцов.

— Пусть подождут в Потайной комнате, — распорядился Хидэёси.

Эта комната служила для самых секретных совещаний и переговоров. Едва гонцов проводили туда, как появился и сам Хидэёси. Когда он занял подобающее ему место, один из гонцов достал из складок кимоно письмо, завернутое в несколько слоев вощеной бумаги, и почтительно положил его перед Хидэёси. Тот вскрыл письмо и поднес его к глазам.

— Ах, как давно мне не доводилось видеть ничего, собственноручно написанного его светлостью! — не сдержавшись, воскликнул он.

Прежде чем углубиться в чтение, он почтительно прикоснулся лбом к листку. Иначе и быть не могло — ведь это письмо написал сам князь.

Закончив чтение, Хидэёси спрятал письмо в рукав кимоно и медленно произнес:

— Значит, наши войска одержали в Каи блистательную победу?

— Войско его светлости было воистину неудержимо. К тому времени, как нас послали сюда, князь Нобутада уже вошел в Суву.