— Я убил Сибату Кацуиэ! — торжествующе закричал один из вражеских воинов.

— Вражеское знамя захвачено нашими руками! — возликовал другой.

Похвальба победителей неслась со всех сторон, шум стоял такой, что, казалось, содрогается сама гора.

Но люди Хидэёси еще не подозревали, что отрубленная ими голова принадлежит вовсе не Сибате Кацуиэ, а всего лишь Мэндзю Сёскэ, командиру оруженосцев.

— Мы убили Кацуиэ!

— Я держал в руках голову властителя Китаносё!

Хвастливые крики сотрясали воздух:

— Знамя! Вражеское знамя! И голова! Голова самого Кацуиэ!

Кацуиэ чудом удалось избежать смерти, но все его войско оказалось уничтожено. До нынешнего утра золотое знамя клана Сибата развевалось в окрестностях Янагасэ; теперь там в гордом одиночестве реяло знамя Хидэёси. Оно ослепительно сверкало под яркими солнечными лучами, наводя трепет на всех, кому довелось его видеть, и словно утверждало необратимость происшедшего. А то, что произошло, нельзя было не назвать триумфом мудрости и силы.

Многочисленные знамена и стяги войска Хидэёси, реющие вдоль всех дорог и высящиеся в чистом поле, свидетельствовали о величии одержанной им победы. Их было такое множество, и они так тесно соседствовали, что издали казались сплошной золотой лентой.

Войско принялось за трапезу. Боевые действия начались на рассвете и затянулись на восемь с лишним часов. Едва лишь воины утолили голод, войско получило приказ немедленно выступить в поход. Теперь путь лежал на север.

Дойдя до перевала Тотиноки, воины увидели перед собой на западе Цуругу. До простиравшихся на севере гор провинции Этидзэн было рукой подать.

Солнце уже клонилось к западу, небо и землю заливал ослепительный и многокрасочный свет, способный затмить великолепие самой яркой радуги. Лицо Хидэёси, обгоревшее под солнцем, было багрово-красного цвета. Хотя, взглянув на полководца, трудно было догадаться, что он не спал несколько ночей подряд. Казалось, он просто забыл, что человеку иногда нужно поспать. Неудержимо и безостановочно продвигаясь вперед, он так и не распорядился о привале. В это время года стоят самые короткие ночи. Еще засветло основное войско встало на ночлег в Имадзё, уже в провинции Этидзэн. Но передовой отряд пошел дальше — ему было предписано продвинуться до Вакимото, что означало еще два ри пути, тогда как тылы остановились на ночлег в Итадори, примерно на том же расстоянии позади основного войска. Таким образом, вся армия Хидэёси рассредоточила свои порядки на расстояние в четыре ри.

Этой ночью Хидэёси позволил себе глубоко и безмятежно заснуть. Настолько глубоко, что ему не мешал крик многочисленных в здешних горах кукушек.

«Назавтра мы захватим крепость Футю, — уже засыпая, подумал Хидэёси. — Но как отнесется к нашему прибытию Инутиё?»

И чем, интересно, все это время он занимался? В полдень накануне он со своим войском был примерно в тех же местах, где разыгралось решающее сражение, но, не дождавшись захода солнца, увел войско в крепость Футю, принадлежащую его сыну.

— Благодарение богам, ты жив и в безопасности, — сказала жена Инутиё, выйдя встретить мужа.

— Позаботься о раненых. Мною ты сможешь заняться позже.

Инутиё даже не снял доспехов и не скинул с ног сандалий. В глубокой задумчивости он неподвижно застыл у крепостных ворот. Его оруженосцы тоже были здесь. Выстроившись в ряд за спиной господина, они ждали его решения.

И вот в крепость одно за другим внесли укрытые знаменами тела воинов Маэды, павших в сегодняшнем сражении. Затем настал черед раненых: их или вносили на носилках, или они входили сами, тяжело опираясь о плечи соратников.

Клан Маэда потерял тридцать с лишним человек, что, конечно, не шло ни в какое сравнение с потерями кланов Сибата и Сакума. В храме зазвонил колокол, солнце все больше клонилось к западу, дым и запахи стряпни донеслись с кухни и разошлись по всей крепости. Воинам было приказано ужинать. Однако им не разрешили расходиться по крепости и окрестностям: каждая часть держалась возле своего командира, как будто войско по-прежнему находилось на поле боя.

Страж от главных ворот возвестил:

— К крепостным воротам прибыл властитель Китаносё!

— Что? Кацуиэ? — в изумлении пробормотал Инутиё.

Такой поворот событий оказался для него совершенно неожиданным. Ему была невыносима мысль принять этого человека, уже превратившегося в беглеца и изгнанника. Какое-то время Инутиё размышлял, не зная, что предпринять, а затем сказал:

— Что ж, выйду приветствую его.

Инутиё вместе с сыном вышел из внутренней цитадели. Пройдя последней лестницей, он оказался в темном коридоре, ведущем к главным воротам. Вдогонку за Инутиё устремился один из его личных слуг, человек по имени Мураи Нагаёри.

— Мой господин, — прошептал Мураи.

Инутиё испытующе посмотрел на него.

Мураи торопливо зашептал ему на ухо:

— Прибытие сюда князя Кацуиэ — ни с чем не сравнимый счастливый случай. Если вы убьете его и пошлете его голову князю Хидэёси, ваша былая дружба будет восстановлена безо всяких затруднений.

Инутиё внезапно ударил Мураи в грудь.

— Замолчи, — грозно прорычал он.

Мураи отшатнулся, стукнувшись спиной о дощатую стену, и едва не рухнул наземь. Смертельно побледнев, он сохранил достаточное присутствие ума, чтобы не подняться немедленно на ноги, но и не присесть на пол.

Пристально глядя на него, Инутиё заговорил с гневом и презрением:

— Прошептать князю на ухо безнравственное, подлое и трусливое слово, нечто такое, о чем стыдно думать, — это бесчестный поступок. Ты считаешь себя самураем, но Путь Воина тебе не знаком. Каким негодяем надо быть, чтобы отрубить голову человеку, униженным просителем стучащемуся в твои ворота, и только за тем, чтобы обеспечить будущее своему клану! Убить Кацуиэ, с которым я плечом к плечу сражался много лет!

Оставив трепещущего Мураи, Инутиё стремительно направился к главным воротам, чтобы встретить Кацуиэ. Князь вместо оружия сжимал в руке обломок копья, но сам, похоже, ранен не был — только лишь утомлен и безмерно одинок.

Поводья его лошади перехватил Тосинага, первым выбежавший навстречу гостю. Восемь самураев, прибывшие вместе с Кацуиэ, остались за воротами. Так что прибыл он сюда один…

— Весьма признателен. — Обратившись с вежливыми словами к Тосинаге, Кацуиэ спешился. Поглядев Инутиё прямо в глаза, он произнес во весь голос, не скрывая презрения к самому себе: — Нас победили! Нас просто разбили!

Ко всеобщему удивлению, Кацуиэ был в хорошем расположении духа. Возможно, он просто держался с подобающим спокойствием, но был далеко не так горестен и унижен, как это представлял себе Инутиё. Так или иначе, общаясь с побежденным, Инутиё стремился выказать куда большую сердечность, нежели это было ему свойственно. Тосинага понимал чувства, владеющие отцом, и стремился вести себя так же. Он помог беглецу снять с ног залитые кровью сандалии.

— Кажется, будто я вернулся домой.

Сердечность к попавшему в беду человеку успокаивает его и заставляет забыть подозрительность, смягчает бушующий в душе гнев. Сердечность — единственное, что позволяет ему надеяться, будто он не погиб окончательно и бесповоротно.

Оттаяв, Кацуиэ принялся поздравлять отца и сына со своевременным бегством с поля сражения.

— Вина за страшное поражение падает только на меня. Поневоле я навлек неприятности и на вас, но, надеюсь, вы меня простите. — Извинений от него никто не ждал. — Я вернусь в Китаносё и сумею исправить собственные ошибки, чтобы впоследствии не пришлось ни о чем сожалеть. Надеюсь, у вас найдется для меня миска рису и чашка чаю.

Злой Дух Сибата превратился в Будду Сибата. Даже Инутиё не удалось удержаться от слез.

— Принесите рису и чаю, — распорядился он. — Да поживее! И сакэ тоже.

Самым трудным для него было придумать и произнести хотя бы какие-то слова, способные утешить несчастного беглеца. Он понимал: что-нибудь сказать все равно придется.