Тем самым Нобунага отказал своему приближенному окончательно.
Той же ночью Хидэёси вернулся в Хариму, но перед отъездом отправил гонца с секретным посланием к Хамбэю. Конечно же речь в этом письме шла о снисхождении к сыну Куроды Камбэя, да и к нему самому.
Поспешил в Киото и гонец Нобунаги. На обратном пути он ненадолго остановился в христианской церкви и в ставку Нобунаги на горе Амано приехал в сопровождении итальянского иезуита отца Гнеччи, уже на протяжении многих лет проповедовавшего веру Христову в Японии. В Сакаи, Адзути и Киото было немало и других христианских миссионеров, но Нобунага всем им предпочитал отца Гнеччи. Князь терпимо относился к христианам и христианству. Да и против буддизма он ничего не имел, хоть и воевал с буддийскими монахами, предавая огню их твердыни. Нобунага признавал ценность религии.
Не только отец Гнеччи, но и другие миссионеры-католики, время от времени прибывая по княжескому приглашению в Адзути, прилагали великие усилия к тому, чтобы обратить Нобунагу в христианство, однако их попытки были равносильны стремлению зачерпнуть отражение луны из ведерка с водой.
Один из католических отцов подарил Нобунаге чернокожего раба, привезенного им с собою из-за океана, заметив, что князь поглядывает на него с любопытством. Отныне этот раб бессменно находился в свите Нобунаги, куда бы тот ни направлялся, даже в близлежащий Киото. Миссионеры начали уже было ревновать князя к его новой привязанности. То один, то другой спрашивал:
— Князь, почему вам так нравится ваш чернокожий раб? Что же такого замечательного вы в нем находите?
— Я ведь к вам ко всем хорошо отношусь, — смеясь, неизменно отвечал на это Нобунага, давая тем самым понять, что не видит разницы между рабом и миссионерами.
Однако к отцу Гнеччи он относился несколько по-иному. Впервые получив аудиенцию у Нобунаги, отец Гнеччи вручил ему заморские дары: десять ружей, восемь подзорных труб и больших луп, пятьдесят тигровых шкур, москитную сетку и сто палочек алоэ, а кроме того, такие редкие вещи, как часы, глобус и китайский шелк.
Нобунага разложил все подарки перед собой и, любуясь ими, радовался как дитя. Больше всего ему понравились глобус и ружья. Подолгу засиживаясь у глобуса вдвоем с отцом Гнеччи, он с интересом слушал рассказы монаха о его родной Италии, об огромных морях и океанах, разделяющих сушу, о различиях между северной и южной Европой, о долгих странствиях миссионера по Индии и южному Китаю. Зачастую компанию им составлял и Хидэёси, задававший куда больше вопросов, чем князь.
— Ах, как я рад, что вы прибыли! — сердечно приветствовал Нобунага отца Гнеччи у себя в ставке.
— В чем дело, мой господин? Что за необходимость возникла в моем безотлагательном приезде?
— Мы обо всем поговорим, садитесь, пожалуйста. — И князь указал гостю на кресло, в котором обычно сидели буддийские монахи.
— Что ж, благодарю вас.
Отец Гнеччи удобно расположился в кресле. Ему подумалось, что сейчас он уподобился пешке, стоящей на шахматной доске, и одному Богу известно, какую роль она сыграет в ходе партии.
— Святой отец, однажды вы подали мне прошение от имени всех находящихся в Японии миссионеров о строительстве христианского храма и о праве публично проповедовать вашу веру.
— Таково наше давнее и заветное желание. Но когда же настанет этот счастливый день?
— По-моему, он уже близок.
— Вот как? Вы удовлетворяете наше прошение?
— Да будет вам известно, святой отец, у самураев не принято давать кому бы то ни было особые привилегии до тех пор, пока этот человек не совершил достославных деяний.
— Нельзя ли выразиться определеннее, мой господин?
— Как мне известно, Такаяма Укон из Такацуки был обращен в христианство еще в четырнадцатилетнем возрасте и с тех пор остается ревностным католиком. Наверное, вы поддерживаете с ним самые тесные отношения?
— С Такаямой Уконом, мой господин? Да, это так.
— Значит, вам известно, что он поддержал мятеж, начатый Араки Мурасигэ, и отдал двоих сыновей заложниками в крепость Итами.
— Досадная история, мой господин! И мы, его единоверцы, поверьте, очень этим расстроены. Одному Богу известно, сколько раз мы молились о том, чтобы этот человек образумился.
— Вот как? Что ж, отец Гнеччи, во времена, подобные нынешним, одних молитв, пусть и самых ревностных, недостаточно. Если вы и впрямь обеспокоены судьбой Укона, то согласитесь выполнить мою просьбу. А я прошу вас отправиться в крепость Такацуки и указать Укону на то, что он поступает против воли Божьей.
— Да я бы и сам непременно так поступил, но, насколько мне известно, его крепость уже окружена войском князя Нобутады, а также полками военачальников Фувы, Маэды, Сассы. Меня, скорей всего, не пропустят.
— Я распоряжусь придать вам эскорт и вручу охранную грамоту. Святой отец, склоните на нашу сторону Такаяму Укона и его сына. За такое достославное деяние я без промедления выдам вам разрешение на строительство церкви и предоставлю право публичной проповеди. Даю слово.
— О, мой господин!.. — воскликнул святой отец, собираясь было горячо поблагодарить князя.
— Погодите, — перебил его Нобунага. — Вам следует принять во внимание еще одно обстоятельство. Если не удастся переубедить Такаяму и они останутся нашими врагами, христиане Японии разделят участь их приверженцев. Я велю разрушить ваши часовни, во всей стране запрещу религию и уничтожу всех до единого миссионеров и их последователей. Мне хочется, чтобы вы ясно понимали, какая ответственность ложится на ваши плечи.
Отец Гнеччи смертельно побледнел и потупился. Люди, отправлявшиеся из Европы в далекие восточные края, конечно же не были трусами, но сейчас, слушая хладнокровные недвусмысленные рассуждения Нобунаги, отец Гнеччи почувствовал, что от страха его бьет дрожь. Ничто в облике Нобунаги не свидетельствовало о бесовстве; напротив, и внешность его, и манера говорить были весьма изящны, и все же отец Гнеччи невольно вспомнил о дьяволе. Ибо миссионеры давным-давно поняли: Нобунага — человек слова.
Совладав наконец с собой, миссионер пообещал:
— Я поеду. Встречусь с князем Уконом и постараюсь выполнить ваше поручение.
В сопровождении двенадцати всадников святой отец немедленно выехал в Такацуки. Распрощавшись с отцом Гнеччи, Нобунага довольно потирал руки: все идет в точности так, как задумано. Однако иезуит, которого князь, как ему казалось, сумел обвести вокруг пальца, оправившись от приступа страха, ликовал сейчас ничуть не меньше, чем Нобунага. Простой люд Киото давно догадался о том, что на земле найдется немного людей, столь же коварных и изощренных, как иезуиты. Прежде чем Нобунага сообразил призвать его к себе и дать поручение, отец Гнеччи уже успел несколько раз обменяться письмами с Такаямой Уконом, разъясняя тому, какие поступки угодны Богу, и старательно вбивая ему в голову, что человек должен в земных делах повиноваться своему господину. А господином Укона, да и Мурасигэ тоже, был не кто иной, как князь Нобунага.
Укон, отвечая иезуиту, не скрывал своих чувств.
«Я не знаю, как поступить, святой отец, — сетовал он. — По глупости я связался с мятежником Мурасигэ и отправил двоих сыновей заложниками в крепость Итами. Поэтому мои жена и мать противятся, чтобы я покорился князю Нобунаге».
Таким образом, для отца Гнеччи исход его миссии и последующее вознаграждение представлялись вопросом уже решенным. Он был убежден в том, что Укон в душе готов капитулировать перед Нобунагой.
Так и случилось. Вскоре Такаяма Укон объявил, что он не в силах равнодушно снести гибель своей веры и единоверцев, даже если жена и дети возненавидят его за такое решение. Можно пожертвовать собственной крепостью и своей семьей, говорил он, но нельзя сойти с праведного пути. Однажды ночью, тайно покинув крепость, он бежал в церковь Вознесения. Его отец, Хида, немедленно укрылся у Мурасигэ в Итами, горько оплакивая случившееся.
— Меня предал родной сын! — горестно восклицал он.
