— Болтовня все это! Пустая болтовня. Кроме риса, хлопка и рыбы есть нечто большее...
— Не-т, дорогой, у нас самая большая проблема — материальная. У замкнутого моря, каким является Арал, нет будущего. Ради сохранения бесполезного водоема посреди пустыни мы, пойми, не можем лишать воды двух рек жителей пяти... понимаешь, целых пяти республик. И всем им вода нужна позарез. А море — это слишком большая роскошь. Мы не можем... Да ты сядь, сядь...
— Ну, положим, сел...
— Так-то, дорогой, лучше.
— Значит, для того, чтобы облагодетельствовать, осчастливить до конца людей, нужно, по-вашему, непременно уничтожить море?
— Такова логика развития. Пойми: численность населения на земле растет бурно. Демографы подсказывают, что в ближайшие годы население увеличится... как его... в два, в три раза. Соответственно растут потребности. И всем ныне ясно, что такое количество народа мы просто не прокормим дедовским способом хозяйствования. Нужны кардинальные меры. Даже в лучшие времена Аральское море не давало более шестисот тысяч центнеров рыбы. А что это для населения, которое имеет реальные шансы уже завтра увеличиться в два, а то и в три раза? Сам подумай! И дело даже не в том, как прокормить людей, но еще и в том, как их всех трудоустроить. Вот почему мы предлагаем самый эффективный и прогрессивный выход: выращивать на освобожденной от моря плодородной земле хлопок, рис и другие передовые, выгодные культуры!
— Кто вам сказал, что плодородная?! Это же будет хуже, чем сам солончак! Вы там будете добывать соль, понимаешь, соль, а не хлопок растить!..
— Ну, мы полагаем...
— Так вот, — перебил его ты, — ваш прогрессивный метод довел сейчас наших земляков до отчаяния. Ты бы видел, как недавно из твоего родного аула уезжало сразу двадцать пять семей... земля вопила!
— Знаю. Слышал. Это временные трудности. Наш народ прошел и не через такие испытания...
— Э, оставь! Не будем говорить о прошлых испытаниях. Не прикрывайся выносливостью народа. В одном я убежден: если бы вы с Жабасовым и в самом деле заботились о народе, о потомках, беспокоились о будущем, вы бы не стали замахиваться на его настоящее. Вы за природу взялись, а народ — это ведь часть природы. Так кого вы уничтожаете?..
Азим побледнел. Как будто все сговорились против него. Уже и тут, в забытой богом глуши, видите ли, заговорили о природе... Будто мало было ему отбивать там, у себя, наскоки того молодого бледнолицего упрямца, чью докторскую диссертацию удалось-таки завалить на большом ученом совете. После этого провала он, казалось, еще больше ожесточился, махнув вообще рукой на защиту, а продолжал лишь отстаивать свою научную точку зрения. В этой настойчивой, даже неравной борьбе напоминал он молодой гибкий тальник у реки, что и в бурю, оставаясь под напором бурлящего потока, гнется, по земле стелется, а не ломается. А тут еще вот недотепа этот, как попугай, слово в слово за ним повторяет...
— Море — святыня наша.
— Понимаю...
— Ты должен еще понимать, что нам предки не оставили ни золота, ни городов. Нам оставили только предания, заветы свои да море. А мы с тобой что оставим после себя нашим потомкам? Что?! Огромную котловину, над которой днем и ночью будет дуть суховей да соленые бури бесноваться?
— Нет, ты, я вижу, ни черта не понимаешь.
— Мы тоже кое-что понимаем. Понимаем, что значит в степи вода! В ней все находило пристанище: люди, и звери, и мы с тобой! Ну ладно, оставим после себя выжженную дотла солончаковую пустыню, где птицам крылья опаляет, а зверю ноги жжет... где даже верблюжья колючка от избытка соли расти не будет, — дальше что? Что скажут потомки, глядя на эту мертвую соль?! И после этого ты хочешь, чтобы они благодарили нас да еще ставили памятники?! Ну не-ет, дорогой, не обольщайся. Да они скорее проклянут нас! И если проклятия впрямь доходят до мертвых, наши с тобой бренные останки вздрогнут и рассыплются там, под землей, в прах...
— Ох и мастер ты нагнетать страсти! Прямо-таки конец света изобразил... Какая мертвая земля? По нашим предположениям, соль не должна... Нет, все богатства Арала мы одним махом окупим неслыханным урожаем по хлопку за один-единственный год... или за два-три. На Аральской низменности, как она будет называться, наподобие Туранской, наши потомки добьются мировых рекордов по урожайности хлопка — вот так!
— Подожди! А воду откуда на такую площадь возьмете? И вообще, когда все это наступит? В какой, хотя бы примерно, срок вы намерены, как это... облагодетельствовать народ?
— Точно определить невозможно...
— Ну, а если не точно? Пять, восемь, ну пятнадцать, наконец, лет?
— Если сказать приблизительно, то эдак... лет через двадцать... Это реальней.
— Надо же, а? Все высчитали. И, говоришь, реально?
— Абсолютно! Могу хоть поклясться! — с нажимом, стараясь придать побольше убедительности своим словам, проговорил Азим. Однако глаза его были неспокойны и явно избегали твоего взгляда.
— Ах, бессмертный Ходжа Насреддин! Ах, мудрый Ходжа! — расхохотался ты.
— Прекрати! Сейчас же прекрати!..
— Помнишь случай с Ходжой Насреддином?
Азим подобрался весь, настороженно-неприязненный.
— Хан от скуки позвал к себе Ходжу Насреддина и спросил: «Мог бы ты обучить моего ишака грамоте?» Ходжа, не задумываясь, ответил: «Конечно, могу, мой повелитель...» — Знаешь эту историю?
— Ну, допустим, знаю. Так что из этого?
— А ничего. Говорят, хан грозно предупредил: «Если не сумеешь обучить моего ишака грамоте, велю отрубить тебе голову». Ходжа сложил руки на груди, поклонился: «Воля твоя, мой повелитель. Только дай мне сроку двадцать лет...» И хан согласился.
Друзья Ходжи, узнав об этом, всполошились и в страхе прибежали к нему: «Ты что, Ходжеке, спятил? Где это видано, чтобы ишака грамоте учили? Безумец, ты же головы лишишься!» А Ходжа Насреддин тогда зевнул и преспокойно ответил: «Не волнуйтесь, друзья. Через двадцать лет или хан умрет, или я умру, или ишак подохнет...» Каково, а?!. Как тут не рассмеяться было?
— Да, смешно, говорю... Ходжа Насреддин — хитрый, говорю. Ох и хитрец был, говорю...
И дядя, выпучив свои круглые и без ресниц, как у совы, глаза, зашелся было в беззвучном смехе, трясясь всем телом, сползая на стуле.
— Хватит! Перестань! — Азим, весь перекошенный, бледный, люто глянул на него. Тот поперхнулся смехом и затих. Азим все-таки не терял спасительного хладнокровия, искоса бросив на тебя взгляд, выдавил на холодном лице ехидную усмешку: — Понял я твой намек... Понял! Ну, бывай здоров...
Будто между вами ничего не произошло, он взял тебя под руку, проводил до двери и там, еще раз оценивающе глянув на тебя, простился. Холодный ветер прохватил тебя сразу. Ты направился в контору, вспомнив про всякие неотложные бумаги, которые следовало подписать. Из головы не выходил Азим. И в течение всего разговора с ним ты не раз ловил себя на том, что нет-нет глянешь на него и недоумеваешь: интересно, у кого мог ты подсмотреть эти чертовски знакомые барские замашки? Как бы то ни было, но совершенно очевидно, что где-то ты все это уже видел, тебе знакома была и запомнилась точно такая же чья-то горделивая спесь. И, будто находясь под недремлющим и строгим оком некоего незримого внутреннего стража, Азим с поразительной восприимчивостью точь-в-точь повторял все манеры и повадки того человека, кого ты сейчас никак не можешь вспомнить, повторял во всем, вплоть до того, как он на людях ходит, говорит, смеется, будто невзначай, ненароком скосив холодный взгляд, смотрит с нескрываемой иронией, с ухмылкой. И, пораженный, ты несколько раз задерживал на нем свой взгляд. И говорил он, как тот: растягивая слова, с ленцой, роняя их неохотно. Да и вообще стал держать себя со всем и, в том числе и с вчерашними друзьями, сдержанно, с отстраняющим холодком, везде и всюду проводя невидимую, но ощущаемую границу между собой и всеми остальными. Даже дома, в кругу родных, подчинял и себя и других воле того же недремлющего внутреннего стража. А незримый страж будто бы следил за ним всюду, приструнивал, наставлял: сейчас вскинь бровь, глянь свысока, а вот теперь нахмурься, а сейчас можно и усмехнуться снисходительно, краешком губ, не теряя хладнокровия.
