И вообще, скажу я вам, родимый мой Арал — край чудес. Одно из них стоит перед нами: капитан, молодая хрупкая женщина, воле и мановению рук которой послушен наш быстроходный катер. По рассказам, в минувшей войне он служил десантникам. Называя женщину мастерицей, кудесницей, мы имеем в виду, в основном, ее непревзойденное искусство стряпать, вышивать. Но мастерство нашего капитана совсем иного рода. В том мы убедились чуть позже. Бухты Авань в тот раз мы достигли в сумерках. Провести судно по узкому проливу, где находится рыбозавод Авань, всегда было трудно. Даже самые опытные капитаны, прозванные морскими волками, не на шутку побаиваются такого испытания. А эта хрупкая женщина, к нашему удивлению, в кромешную южную ночь ловко и уверенно провела судно по мелкой и узкой, как адов мост, горловине. Спутник мой был поражен.

— Ну, ну! Ай да женщина! Сознайся, твоя жена небось ночью в собственном доме на все углы натыкается.

Вижу, другу моему все больше нравится Аральск. Он и не скрывал этого, в первый же день приезда с восхищением рассматривал красивые дома, особенно те, что построены в последние годы. «Вижу, и наш народ научился строить. Если бы дворы озеленить, деревья посадить». Сказать-то сказал, но, видимо вспомнив, что сам давно не бывал в родных местах, насупился, притих, точно разобиженный мальчишка. Что ж, мне понятна и знакома его внезапная грусть. Разве сам ты, наезжая в родные края, не ощущаешь в душе трепет и волнение? Как, однако, быстро летит время! Как неузнаваемо меняются люди! Юноши, еще не так давно безусые, глядишь, в следующий твой приезд превращаются в самых настоящих мужчин. И держатся перед тобой солидно, степенно. А как преображается земля! Там, где когда-то босоногим мальчишкой играл ты в асыки, бегал со сверстниками наперегонки, смотри, стоят теперь дома, под крышами которых влюбляется молодежь, женится, рожает детей, продлевая и продолжая жизнь на земле. Сложное, противоречивое чувство овладевает тобой. Ну-ка, признавайся, радуешься ты или печалишься? Рад ли, что здесь, на бывшем пустыре, вырос дом, кипит неведомая тебе жизнь? Или грызет печаль оттого, что исчезают, стираются следы твоего далекого детства?

Многолика сейчас жизнь моего края. Как много в ней появилось нового, интересного! Сколько новых земель освоено! Основательно растревожили покой еще недавно сонной, девственно нетронутой степи. И это тебя, несомненно, радует. И ты уже иными глазами всматриваешься в родные места. С другой высоты видишь горизонты родного Приаралья. Обо всем, однако, так просто не расскажешь. Но об одной такой перемене все же скажу. Повдоль западного побережья моря простиралась безлюдная, безводная степь, плато, прозванное Устюртом. Некогда по Устюрту пролегала караванная дорога, по которой прибрежные аулы рыбаков, снарядив самых выносливых верблюдов, посылали храбрых джигитов за хлебом в Кунград и еще дальше — в Чимбай. В те годы по Устюрту рыскали звери да промышляли вооруженные воры и разбойники. А теперь по всему плато проходит трасса будущего газопровода и в безлюдной еще совсем недавно степи появились поселки, рядом — аулы газовиков. В степь пришла вода, и с нею жизнь. Человек вмешался в извечный распорядок, заведенный на земле, вдохнул в мертвую пустыню какую-никакую жизнь. Радуюсь ли я этому? Безусловно. Кто не станет радоваться рождению ребенка? Разве радость не охватывает тебя, когда люди не разрушают, а созидают? Как не радоваться тому бесспорному сдвигу, что и кочевники, проводившие всю свою жизнь на горбах верблюдов, нынче, как видите, научились строить дома ничуть не хуже, чем оседлый люд?

Сказать по правде, казахи Приаралья, промышлявшие из поколения в поколение рыбой, лепили себе на скорую руку какую-нибудь лачужку, времянку, а то и вовсе землянку. В вопросе собственного жилища жители побережья проявляли просто какое-то царственное равнодушие. Равнодушно отмахивались от упреков, уговоров, мол, наши предки и в землянках жили не хуже других. Да и начальство в те годы, стоило появиться приличному дому среди сплошных мазанок и хибарок, косо, а то и подозрительно смотрело на такую попытку выделиться. Помню, после войны едва один мой среднего достатка родственник огородил свой дом высоким забором и поставил резные ворота, как тут же скорым людским судом дом этот окрестили «аральским кремлем», а самого хозяина чуть было не привлекли к ответственности. Слава богу, сейчас, напротив, ругают, когда строишь небрежно, плохо.

Вообще, не изменив коренным образом сознания людей, немыслимо надеяться внедрить какое-либо новшество. Если что еще не вошло, как закон, непреложно в жизненный уклад аральских казахов, так это озеленение города. Причина тут двоякая: то нет пресной воды, то простого желания. А как было бы хорошо, если бы город, периодически подвергаемый песчаным бурям, превратился в город-сад. И я уверен, недалек тот день! Уже сейчас вода Сырдарьи достигла черты города. В следующем году в каждом доме будет пресная вода, и тогда, надеюсь, мои земляки-аральцы сумеют, проявив усердие, затопить голые, пыльные сейчас улицы зеленью.

— Что это... не Бугун?

— Где?

— Да во-он... те белые дома...

— Да, это Бугун...

В своем путешествии мы с товарищем посетили немало мест. Сойдя с катера, садились на коней, мчались по суше. И пешком сколько дорог исходили, пробиваясь все время сквозь камыши и прибрежные заросли, мучаясь и отбиваясь от комаров и слепней. Можно сказать, что за неделю исходили всю восточную часть Аральского побережья. Устали чертовски. Вижу, товарищ мой почернел, оброс. Начал поговаривать об отдыхе. И вот наконец мы снова сели на катер. Вскоре вышли в открытое море. Волны здесь — тяжкие громады, таящие в себе угрозу. И жуткая зияет там глубина.

Ну вот, слава богу, мой товарищ выходит понемногу из состояния подавленности. Во весь день так ни разу и не зашел он в каюту. Не тянуло его ни к разговорам, ни к еде. Поставив на палубу катера скамейку, он дотемна просидел там, не замечая вокруг никого, молчаливый, задумчивый, окутанный жидковатым дымком папиросы. К востоку простиралось синее-синее море. А по западу, угрюмо нависнув над морем, тянулись, точно неприступная крепость, цепи обрывистых скал. Смутно угадывались очертания гор и пиков, возникая из синеватой, туманной завесы. Должно быть, стоят они так со дня сотворения мира, застыв, замерев в своей тяжелой дреме, далекие, отрешенные, тщательно оберегая недосягаемую для нас тайну. Я покосился на товарища. Интересно, о чем он думает сейчас? Что донимает его? Он не заметил моего взгляда, видать, даже забыл давно потухшую папиросу, не отрываясь, смотрел на насупленные скалы. Был он задумчив и потом на берегу. И с людьми, встретившими нас, перекинулся лишь несколькими скупыми словами. Солнце жгло нещадно. Раскаленный песок обжигал даже через ботинки. Собаки и те молчали, измученные великим пеклом. Лишь мордастый черный пес из крайнего дома, заметив незнакомых, пытался было, по обыкновению, вскинуться, но раздумал, а скорее, настолько его разморило, что сил не было, и он лишь, обнажив зубы, недружелюбно уставился на нас.

Нынешнее, лето выдалось на редкость засушливое. Вся земля Приаралья высохла, почернела. Под безжалостным солнцем такыры всюду растрескались. Мой товарищ, вижу, с болью глядит на страдающую землю. Да, похоже, ему просто нравится изводить, терзать себя собственными думами. Бог знает, какого ответа ждет он на них от этой исхлестанной ветрами и солнцем, замученной земли? А может, он снова ушел в себя, в свои мысли о древней, куда древнее, чем история человечества, земле, стойко переносившей самые страшные катаклизмы и, как само человечество, обновляющейся и дряхлеющей беспрестанно?

Мне, признаться, всего милее именно такие люди, которых неотступно точат какие-то затаенные вечные думы. Их иссеченные тяжелыми складками лица притягательны особой духовной красотой не в пример иным нагловато-холеным лицам, всегда дышащим самодовольством.

Думы, думы... Порой мне кажется, что мы живем слишком беззаботно, словно не осталось уже на этом свете о чем и подумать. Не от этой ли бездумности иной раз с поразительной легкостью мы за одну лишь метельную зиму опустошаем наши кошары? Что греха таить, многие из нас еще очень падки на шумиху, склонны к пустой трескотне. В безудержной суете сколько народу тащится попусту по инерции за великим кочевьем времени.