Хочу поделиться некоторым личным опытом из своей собственной практики. Скажу о том, как писалась книга, вернее, что послужило внутренним толчком, побудившим меня написать не другую, а именно эту книгу — «Кровь и пот».

Итак, представьте перед своим мысленным взором 1947 год, лето, выжженную палящим солнцем полынную степь Казахстана где-то на берегу Аральского моря. И еще представьте двадцатитрехлетнего молодого паренька. На недавней войне у него погибли отец и три родных брата отца. И этот молодой человек только недавно вернулся из армии. Он видел родной аул, обремененную нуждой мачеху и сестренку свою. Он видел овдовевших жен, и осиротевших детей, и не успевшие еще оправиться от войны рыболовецкие колхозы. Везде и всюду измученные люди, в основном старики, старухи, женщины и дети. И еще калеки войны. Что и говорить, было тяжело... Тоскливо. Однажды этот молодой паренек выехал в районный центр. Возница был стар и угрюм. Телега тарахтела, тряслась по неровной, в кочках и ямах пыльной дороге. Ехали молча час, другой, третий. Время от времени паренек слезал с телеги, снимал ботинки и по горячей пыли шел босиком за телегой. Куда ни кинешь взор, всюду простиралась безмолвная, побуревшая от зноя полынная степь. «Да-а, — думал он, — она, эта земля, всегда была вот такой невзрачной, скудной, безмолвной, но всегда бесконечно дорогой и милой тебе. А как стара и многострадальна она! По этой дороге прошли неведомые караваны человеческих поколений. Сколько кровопролитных войн, стремительных набегов самых свирепых полчищ — калмыков, монголов, джунгар, даже железных легионов Македонского перевидала и пережила она на своем веку. Эта земля пресыщена человеческим горем. Ведь на этой, именно на этой земле родились наши отцы, наши деды, прадеды. Вместе с ними рождались их мечты, вместе с ними и умирали. Они жили в нужде. Тоже пасли скот, ловили рыбу, женились, любили, ненавидели, боролись. Сколько слез матерей и вдов пролито на этой вот выжженной солнцем земле с момента сотворения мира. Сколько пота и крови пролито здесь твоими храбрыми предками. Кровь и пот, — думал паренек, невольно повторяя потрескавшимися губами про себя эти обжегшие вдруг душу его слова».

Вот тут-то впервые и пришла ему в голову мысль, что он должен когда-нибудь, если сможет, написать книгу о пролитой крови и поте своих предков. И эта книга теперь — хорошо ли, плохо ли — написана. Но не это сейчас главное. В данном случае меня интересовали не столько столкновения героев, кто кого когда-то искусно обманул или подло убил, то есть не последовательная цепь событий, сколько характеры и судьбы наших отцов и дедов. Что и говорить, нелегко писателю придумывать оригинальные, интригующие события. На мой взгляд, гораздо труднее и сложнее бывает вначале, еще в стадии обдумывания, когда писателю необходимо нащупать, уловить суть и сущность самого характера, этого живого двигателя всех событий. Чтобы создавать значительные произведения, недостаточно, конечно, успокоиться находкой оригинального характера, а надобно еще художнику уметь видеть социальную значимость этого характера. Только определенные социальные явления, отраженные в человеческом сознании и проявленные в характере, могут быть объектом произведения искусства. И потому для раскрытия сущности социальных явлений данного общества приобретает особую важность характер самого человека, точнее, правда и логика характера. По-моему, именно эта правда и логика характера приводят писателя к истинному сюжету. Так Пушкин, прежде чем раскрыть «онегинщину» в русском обществе, открыл вначале для себя самого Онегина.

Не скрою, иногда приходит в голову довольно странная мысль: что важнее, что главнее в процессе создания книги — первое чувство, первая вспышка, озарившая вдруг мысль писателя, или тонкое кружево — художественная деталь? В самом деле, что главнее: «земля наша, возникшая из хаоса, стихии, или та первая жизнелюбивая былинка, которая чудом пробивалась сквозь толщу твердыни»?

По складу своего характера, пожалуй, я отношусь к категории спокойных людей. Но какой бы выдержкой или самообладанием ни был наделен человек, в жизни бывают моменты, когда он, обычно умеренный, спокойный, выходит из своих привычных «берегов». Мы живем в слишком бурное время, чтобы оставаться всегда спокойными. Жизнь — вообще отрицание спокойствия, а жизнь литераторов — в особенности. Конечно, здесь есть внешние симптомы, которые могут успокоить нас. Они-то и дают нам основание полагать, что писатели нынче не хуже пишут, чем прежде, а издатели не хуже издают их. И мы во всех удобных случаях заявляем не без гордости и радости, что стало больше выходить в свет книжной продукции по сравнению с таким-то годом. Если судить по издательской статистике, то в самом деле есть все основания гордиться тиражами, говорить о них с высокой трибуны, с экрана телевизора, со страниц газет. И действительно, тиражи журналов и книг достигают нынче баснословных цифр.

Но хочется задать один вопрос: все ли книги — книги? Все ли произведения, хваленные критикой, в самом деле хороши? Наши взгляды, не скрою, вот тут-то и не всегда сходятся. Иная книга, вопреки благожелательным отзывам прессы, не вызывает у читателей особого энтузиазма. У такой книги весь жизненный путь складывается примерно так: появляется она из типографии на полках книжных магазинов нередко в нарядной обложке, в хорошем оформлении какого-нибудь старательного художника, потом лежит один, два, три дня, несколько дней подряд. Потом пойдут длинные вереницы месяцев, затем годы...

За это время многие ее собратья, тоненькие и толстые, нарядные или простенькие, недолго пробыв рядом с ней на прилавках, давно разошлись, определили свою судьбу, обрели, как говорится, крышу над головой.

А та лежит, запыленная, пожелтевшая, никому не нужная, и сердитый продавец давно смотрит на нее враждебно, думая, как от нее избавиться. И смотришь, она уже попала под нож, в макулатуру.

В этом печальном деле немалая доля вины издателя и критика. Первый из них неразборчив, а второй нетребователен.

Иной раз диву даешься, когда критик берет под свою защиту и старается преподнести читателям как лучший эталон современной литературы неоспоримо слабую вещь. Пора, однако бы, знать, что в наш век не так-то легко обмануть читателя — просвещенного и взыскательного.

Когда в статье, кроме мнимой доброты самого критика, нет ни мысли, ни страсти, ни азарта полемиста, одним словом — божьей искры, она не способна увлечь и захватить читателя, а разве что только лишний раз потешить самолюбие какого-нибудь легковерного и наивного автора. Пусть критик уверяет нас, проявляет редкостное искусство «логических» доказательств, его потуги будут напрасны, доводы неубедительны, а читатель останется равнодушным и глухим к его словам.

Когда о той или иной книге возникают у критика и читателя два полярных, исключающих одно другое мнения, пусть будет сказано не в обиду критикам — писатель предпочитает ориентироваться на мнение читателя. Пусть поймут меня правильно — я отнюдь не хочу противопоставить двух главных ценителей художественного произведения.

Каким бы широким умом, образованием, профессиональными навыками ни был наделен критик, все равно окончательное слово всегда остается за народом — высшим ценителем искусства. Следует сказать, что в литературе временами бывают свои переоценки или недооценки. Мнение же народа, как правило, безошибочно.

Из всего сказанного не следует, однако, делать вывод, что профессиональная критика в загоне и не пользуется авторитетом. Наоборот, я, как один из многих писателей, никогда не умалял и не умаляю благотворного значения критики для творчества писателя. Быть может, иной раз мы так строго судим критику потому, что слишком хорошо понимаем, насколько серьезна ее роль в формировании и развитии всей литературы.

Во всяком случае, я не разделяю обывательского мнения, бытующего в нашей среде. По мнению обывателя, который постоянно ищет острых ощущений, писатель — не писатель, критик — не критик, а нечто вроде враждующих между собой родов, этаких Капулетти и Монтекки. Но по своему простодушию и наивности обыватель склонен к преувеличениям.