Я потерял возможность воспринимать журнал так, как воспринимал его раньше. И тогда моя концепция журнала стала работать против контакта с ним. Я на журнал не обиделся, но, как говорится, стал звонить все реже и реже.

С каждым годом, чем больше всего происходило, тем хуже становились мои контакты с журналом. Журнал раньше был для меня воплощением реальности. Как только перестал быть для меня таковым, я выбрал между журналом и реальностью – реальность. А я такой черно-белый человек, я не могу иначе.

Это я про восьмидесятые, в девяностые опять все пошло на сближение. Я снова время от времени бегаю с журналом, кричу, как там все здорово. Теперь это какой-то другой человек, я не очень его понимаю пока что, но поскольку я уже не питаю прежних надежд, я могу читать статьи – и они все равно интересные. Они глубокие. Там как не было, так и нет откровенной хрени. Мне очень жалко, что он исчез из продажи, я бы точно покупал каждый номер. Выписывать я по некоторым причинам не мог, ездить за каждым номером в редакцию тоже, а в киоске я бы точно покупал, и мне очень обидно, что он исчез из розницы. Я бы снова через 30 лет стал составлять библиотеку журнала «Знание -сила».

Журнал другой, я другой, ощущение реальности другое. «Черная дельта» Найшуля ни для кого не прошла бесследно. (Это когда с людьми что-то происходит, а они сказать об этом не могут, у них языка такого нет, понятий таких нет. Когда скорость изменений в обществе становится выше скорости их осознания.) Если это длится достаточно долгое время, то у людей начинается такое особое полуобморочное состояние. Они привыкают к тому, что вот произойдет что-то, и даже спросить не у кого. И спросить не умеют. И послушать некого. Я бы пошел просто послушал – так ведь не говорит никто. А говоруны вообще непонятно чем занимаются.

Безъязычие прежде всего ударило по говорунам-интеллигентам: во второй половине восьмидесятых они сильно растерялись и отстали. Множество идеологем наслаивалось друг на друга, путалось, не симфония, а какая-то какофония.

Сейчас все стали спокойней и ответственней. Люди как будто решили: я вот эту часть знаю, и я об этом написал, и отвечаю за то, что написал. Я не знаю, как все эти вещи соединить в единый мир, и не берусь все это соединять – но вот за это я ручаюсь, это действительно дубовый стол, я видел, я знаю, я тебе расскажу про это.

Многие другие журналы как-то длят свое физическое существование, но, на самом деле, скончались – как практически все наши толстые литературно-художественные кумиры прежних лет. Я не могу сказать про «Знание – сила», как про них, что это дохлый номер, здесь это не так.

Интонация изменилась, но журнал по-прежнему интересен мне интонацией. Она не идеологическая, но по отношению ко мне – уважительная. Журнал нашел способ говорить о том, что есть, не орудуя, не манипулируя ценностями. Ценности здесь – не рабочий инструмент. Здесь не собираются копаться у меня в мозгах – мне все-таки 50 лет, и я очень не люблю этого. Вот это главное. Иногда у меня возникает иллюзия, что мы с журналом смотрим на одно и то же. Не он смотрит на меня и что-то мне рассказывает, а он смотрит на что-то и я смотрю на то же самое, и я виском его чувствую.

Он мне раньше давал что-то; теперь у меня самого что-то есть – и это уже другие отношения. Мы оба стали богаче, каждый из нас. Дело не в возрасте, а в обществе, в том, что за последние десять лет мы очень многое пережили, и журнал, который хочет с нами со всеми разговаривать, должен учитывать это – что все мы, которым даже 30, 25 лет, очень взрослые люди. Надо по-другому говорить.

Но большего я тоже ничего пока сказать не могу. Это какой-то нулевой этап. Может быть, на этом нулевом этапе потом будет хороший дом. Как-нибудь бы продержаться до того времени.

Нет дискуссии. Разговора нет. Есть монологи. Хорошие, интересные, но мир изменился, я изменился, все мы выросли, повзрослели, и монологов мне мало, мне нужен разговор.

Одну задачу журнал не решает – ее никто не решает, и тот, кто хотя бы начнет ее решать, снимет все сливки. Эта задача – соотнесение. У нас у всех разные точки зрения. Никто не чувствует себя маленьким ребенком в темном лесу. И Алисой в Стране чудес тоже никто себя не чувствует. Поэтому пугать, захлебываясь, рассказывать, какие бывают ужасные рыбки пираньи, не стоит. Другое сейчас актуально: умение соотносить свою точку зрения с иной. Оказалось, пока реализуем себя – все нормально, а как только начинаем договариваться друг с другом – ничего не получается. Мы не умеем говорить друг с другом. У нас горизонтальных связей нет- Это – вся история России. Плюс массовое общество XX века, когда все горизонтальные связи были порушены, заменены вертикалями строго контролируемыми – а это вообще не связи, а фиг знает что. Для настоящих связей слов нету, потому что настоящих связей вроде бы нету – ну, и так далее.

Самая трудная задача, какая только есть – остаться самим собой, приняв другого человека, существование другой точки зрения. Если кто-нибудь найдет ту интонацию, в которой люди смогут, наконец, перейти от монологов к разговору, и при этом не передраться, и не поступаться чем-то очень важным в себе, то на эту интонацию люди начнут слетаться, как вот тот пятнадцатилетний пацан из Жданова на вашу интонацию 65-го года. Я о смене интонации, конечно, говорю как о внешнем выражении глубокой внутренней перестройки: за этим же стоит целый мир, специально устроенный, в котором каждый – не ученик, а участник, такой же строитель, как сосед, им только надо договориться, как вот этот угол лучше поставить, чтобы и целостности здания не нарушить и чтобы жить в нем хотелось. Снова исчез возраст, потому что 25-летний пацан и 50-летний хрен вроде меня – мы все в одной ситуации. Необходимо же договориться: с моим тестем, который был коммунистом, с оголтелым западником – все равно с ним надо договариваться. Вот как это сделать, как я должен относиться к миру, чтобы это включало мнение другого человека?

Что превращает два монолога в диалог? Как люди переходят от бесконечного монолога, с которым рождаются, к настоящему диалогу?

Не знаю.

Сергей Смирнов

Очень мы любим разные юбилеи. Ах! 20 веков назад в Палестине родился Иисус Христос! Ох! 10 веков назад князь Владимир крестил Русь! Эх! 300 лет назад царь Петр основал Санкт-Петербург, а Ньютон стал президентом Королевского общества! Ух! 200 лет назад родился Пушкин, а Гаусс написал «Арифметические исследования» – основу современной алгебры! И так далее – хватило бы междометий…

И вот очередной юбилей: сто лет назад Пуанкаре и Гильберт сделали на первых между народных конгрессах два доклада о развитии математики. Оба лидера старались угадать судьбу своей науки в грядущем веке и в меру сил повлиять на развитие международного ученого сообщества. Прошло сто лет: что сбылось, что удалось, что не состоялось? Есть ли смысл делать такие прогнозы впредь? Если да, то почему их не сделал раньше Ньютон или Гaycc? Не потому ли, что сообщество ученых изменяется за один век столь же радикально, как персоны его лидеров?

Например, Ньютон работал в одиночку: он предпочитал диалог с природой беседам с коллегами. Понятно, что он был плохой лектор, хотя очень внимательный слушатель и читатель. Ведь даже зеленый мальчишка или выживающий из ума старик может нечаянно высказать такую мысль, которая заиграет в полную мощь в руках мастера! Именно таким мастерам прядущих поколений Ньютон адресовал скупые намеки и вопросы об основах физики, рассеянные в предисловиях к его книгам. Как передается тяготение от тела к телу? Из каких частиц состоит свет, и почему не удается опровергнуть гипотезу Гюйгенса, будто свет состоит из волн? Какие математические принципы регулируют симметрию природных тел? Все это – новые аксиомы старой физики, которые Ньютону не удалось угадать.