А.З. Это политическое убийство. Вы знаете Атгериева? Он тоже был убит. Хаджиев, председатель парламента. Приехали к нему домой, забрали и увезли. Он пропал без вести. Мой замминистра культуры, всего лишь драматург, поэт Сабдулаев. Был задержан на блокпосту просто как заместитель Закаева. Он никогда никакого отношения к вооруженным структурам не имел — чисто работник культуры. Забрали — и пропал без вести. Хажаев — начальник департамента. Приехали к нему домой и просто расстреляли. Есть политическая установка. Такие фигуры, как Хаттаб, Басаев, Радуев, в сознании российского населения являются носителями зла. Открытый суд над ними, победа над ними преподносится, как большое достижение Российской армии и спецслужб. Поэтому и устраивается пышное шоу с осуждением Радуева. Участвует генеральный прокурор. Радуева торжественно приговаривают к пожизненному заключению, а потом убивают в тюрьме. Есть категория людей, которые подлежат физическому уничтожению без суда и следствия. Это политическое крыло в правительстве Масхадова, включая самого Масхадова, меня. Меня, например, судить невыгодно, шоу из этого не сделаешь. Я начну говорить на суде. Можно меня мучить, терзать, пытать. В сознании и без сознания я могу подписывать какие-то бумаги, но на суде я начну говорить. Я бы с удовольствием предстал перед судом. Я же не пытаюсь уйти от правосудия. Наоборот, взываю к правосудию. Последние полтора года, которые я работаю в Европе, я пытаюсь добиться международного расследования по всем фактам военных преступлений, совершенных в Чечне. Именно этот момент больше всего раздражает Россию. Почему вдруг возникла моя фамилия наравне с фамилией Усамы бен Ладена? Нас сравнивали Ястржембский, генеральный прокурор Устинов, спикеры Селезнев и Миронов. "Европа опекает международного террориста". Больше всего раздражают мои призывы к миру, заявления о готовности Масхадова отказаться от методов вооруженной борьбы, перейти к политическому диалогу.

А.П. А к своим партнерам вы тоже взывали?

А.З. Безусловно. Мои готовы к этому. По поручению Масхадова я заявил, что в любой момент мы готовы остановить войну и начать диалог. Это идет вразрез с вашей официальной пропагандой, которая прикрывает убийство народа. "Не с кем разговаривать. Ничего, кроме войны, эти люди не хотят. Ничего, кроме как убивать, они не умеют". И тут появляюсь я и говорю совершенно другое. Меня слышат на Западе, меня начали слышать в России. У меня начались контакты с действующими независимыми политиками России, которые осознают пагубность продолжения войны. Понимают, что из этого положения необходимо выкручиваться, надо останавливать бойню. Вот это и послужило тому, что ваше высшее политическое руководство поставило меня на один уровень с бен Ладеном. Масхадов им недоступен, он не может приехать в Москву. Я — могу, как представитель Масхадова.

А.П. То есть вы сознательно отдаете себя на заклание?

А.З. Я это делаю не в первый раз. Я знаю, какие сделаны ставки, чтобы меня уничтожить, дабы другим неповадно было.

А.П. А что вами движет? Личное мессианство? Национальное подвижничество? Или это распределение ролей внутри вашей элиты: одни воюют, другие занимаются идеологией, третьи — внешней политикой? А вы — эмблема для внешнего мира? Статуя на носу корабля?

А.З. У нас никто ничего не выбирает. Так получилось, что "первую войну" я прошел без особых ранений. А в эту войну получил сильнейшую травму, был парализован. На окраине Грозного, в предгорье, стояла российская техника. Я находился в Черноречье. Днем практически ездить было нельзя. Ночью, чтобы проскочить под обстрелом участок, нужно было пройти его без освещения, ибо при включенных фарах тебя накроют прямой наводкой. Там шла постоянная тревожащая стрельба, я ехал в штаб. Навстречу без огней мчалась другая наша машина. Столкнулись, пришел в себя уже в госпитале. Вы можете себе представить обстановку в осажденном Грозном? Находиться на позициях было более безопасно, чем передвигаться. Шальная наводка, авиация, ты становишься мишенью. При обороне Грозного я был командиром. Город был разделен на пять секторов, я был командующим третьего сектора.

А.П. А приказ на уход из города — это результат того, что вы потеряли оборонный потенциал, или это было изменение стратегии и тактики?

А.З. Нам было невыгодно оставаться. Контактных боев практически не было, а были удары артиллерии и авиации. Нас пытались сломить огневой мощью. Когда я лежал в госпитале, мне доложили, что принято решение оставить город. Мы держали коридор на случай выхода. Было принято решение 27 января. Всех из госпиталя переправили заранее, и только меня тащили на санках в боевых порядках отступавших колонн.

А.П. А почему вы попали на минное поле? Это был просчет?

А.З. Мы полагали, что выход состоится в течение одной ночи. Не уложились. С рассветом хвост колонны развернулся обратно в Грозный. В первую ночь нашего выхода общие потери составляли не более двадцати человек. Шамиль ногу потерял. Это минные потери, по халатности. Ему говоришь: "Не иди туда", а он лезет, чтобы не обходить. Вот и подрывается. А потом его вытаскиваешь. Так вот, хвост, который развернулся обратно, дождался вечера. А за это время ваши подтянули технику, артиллерию, всю мощь. И когда наши двинулись на вторую ночь, попали под огонь. В этом была ошибка.

А.П. Мне в то время генерал Трошев дал вертолет. Я пролетел вдоль Сунджи, по маршруту вашего отступления. Было такое ощущение, что на протяжении полутора-двух километров какой-то мусоровоз проехал. Было вывалено тряпье, банки, осколки саней, бинты окровавленные. Было ощущение, что здесь расстреляли стадо лосей, и повсюду остались кровавые лежки. Это было такое сильное эмоциональное впечатление. Оно побудило меня написать роман "Идущие в ночи".

А.З. Во вторую ночь большой резерв был сильно потрепан, и это сорвало наш замысел. Мы хотели выйти из Грозного и пойти по русским тылам, громить кольцо окружения. Уже были распределены участки и роли. Просто Всевышний оказался на стороне Трошева.

А.П. Вы религиозный человек?

А.З. Я — религиозный человек.

А.П. Канонически религиозный? Для вас Коран является руководством на каждую минуту?

А.З. Я глубоко верующий человек, исповедую Ислам. А относительно канона — человек на протяжении всей жизни должен стремиться к этому. Ислам, как и любая религия, — это совершенство. Человек должен стремиться к совершенству. Но выполняет ли он до конца заповедь, трудно сказать. Очень хороший показатель — Кадыров, религиозный лидер, который нас учил, как жить и воевать.

А.П. А вы себя по-прежнему чувствуете актером? Чувствуете эстетику жизни, эстетику смерти, эстетику борьбы, эстетику подвига, эстетику предательства? Вы, как художник, транслируете свою судьбу в мировой театр, в "человеческую трагедию"? Или вам просто некогда этим заниматься?

А.З. Мы с вами, как два художника, знаем законы культуры. Можем сопоставлять нашу жизнь с законами творчества. После "первой войны", после сражений, дипломатических переговоров, кремлевской встречи Ельцина и Масхадова я как-то сказал, что вся жизнь — театр. Но я лишь повторил Шекспира.

А.П. Значит, вы — роль в мировом театре?

А.З. Но эту роль избрал не я. Есть режиссер, Всевышний. И в моей реальной жизни спектаклей оказалось значительно больше, чем на сцене. Однако мне жаль, что мы упускаем шанс помирить чеченцев и русских.

А.П. Русское сознание и ненависть — "две вещи несовместные". И в старом, и в новом поколении русских людей нет генетической ненависти к чеченцам.

А.З. Я уверен, кончится война, изменится политика, и мы просто обречены жить рядом. Но именно сегодня решается, как мы будем жить рядом. Если российское общество сегодня не готово к покаянию — а оно, безусловно, не готово — то хотя бы пусть воздержится от античеченской истерии в фильмах, в книгах, в журналах, прессе. Вся эта "пропаганда ненависти" подпитывает сегодняшнюю власть. Но она очень дорого обойдется российскому человеку завтра. Это страшно. Надо освободиться от ненависти военного времени. Но даже если сегодня война закончится, я думаю, что на каком-то этапе мы, замешанные в войне, должны уйти со сцены.