До свидания, cherie. Мне разные друзья и знакомые предлагают «прийти помочь», т. е. убрать или сжарить котлеты, но я до сих пор удачно отговаривал, — кроме Фруэнши, которая, отбиваясь от консьержа, ее по моему приказу не пускавшего, ударила его по лицу, после чего произошла свалка. Был только Гингер, но это ничего.

Как все у Вас? Я что-то много расписался о себе; но это ввиду одра болезни. Кланяйтесь Жоржу с поцелуями и пожеланиями в 1958. Какая цифра! Алданов правильно говорил: «как мы это допустили?!» Напишите мне, дорогая душка, и лучше еще сюда, ибо я еще дней 5 здесь наверно.

Ваш Г. А.

Кстати, читали Вы Оцупа («Апокалипсис») в «Р<усской> мысли»?

104, Ladybarn Road Manchester 14 22/1-58

Дорогой друг et chere Madamotchka

Я получил Ваше письмо уже в Манчестере, его мне переслали. Не могу сказать, что совсем пришел в себя. Этот грипп очень расслабляет, и «сама я немножко нездорова». Или это от преклонного возраста трудно прийти в норму? А здесь зима, снег, это тоже действует. Ну, не буду распространяться про свои мизеры, сами понимаете, но мне противно быть больным старцем, а не молодым спортсмэном. История с миллионами Вашего испанца трагикомична. Mais, madame, се serait tres beau[307], как писала Зинаида, «нет, не бывает, не бывает, не будет, не было и нет»[308]. С нами таких чудес не случается. Но по-моему, Вы с этим испанцем должны быть теперь еще милей и нежней, чем прежде, — за желание его и в утешение ему. Да и благородство свое высказать. Кстати, вчера я читал в журнале «Нева» воспоминания Л. Никулина о Ларисе Рейснер, где она будто бы уговаривала Блока писать более революционно и «созвучно» большевикам. А Блок ответил: «вчера мне одна женщина, тоже молодая и хорошенькая, говорила совершенно противоположное». Никулин от себя добавляет: «думаю, что Блок имел в виду И. Одоевцеву, позднее оказавшуюся в эмиграции». Правда это? Но во всяком случае, Вам лестно: — хорошенькая и собеседница Блока.

Гулю я опять третьего дня сообщил, что статья о Ж<орже>[309] будет к концу месяца, п<отому> что он меня запрашивал. Он почему-то стал писать мне длиннейшие письма — о том, как ему опостылела литература и т. п. Я, в сущности, считал его чем-то вроде колбасника, а он, оказывается, с неврастенией и запросами. Да, о Маллармэ. Я думаю, что Вы что-то путаете, т. е. забыли о том, что говорил о нем Гумилев. Или это было в другое время? Когда я был уже в Новоржеве, то в один из приездов пошел на две-три лекции Гумилева, в какой-то маленькой комнате «Дома иск<усств>», для студистов. Он читал «цикл» о французской поэзии, и я тогда уже понимал, что это черт знает что. Он кисло отзывался даже о Бодлере, превозносил Готье и Мореаса, а о Маллармэ несколько раз повторил: «я не понимаю, зачем это написано». Я помню все это твердо, вижу комнату, стол, где он сидел. Кажется, ни Вас, ни Жоржа не было. Помню, что у Мореаса он особенно восхищался «Pelerin passionne», а о «Stances»[310] наоборот — холодно. Но где и когда я обо всем этом писал, на что Вы ссылаетесь?[311] Вот этого не помню.

Ну, вот — это все литература. А она мне поднадоела, как Гулю. Только б водились деньжонки, и все прочее. Пожалуйста, Madame, продолжайте мне аккуратно писать и все сообщать, в моральную мне поддержку. Если <б> Вы знали, что творится в моей мятущейся душе, притом во всех смыслах! Но Вы — друг, который искренне хочет быть верным и которого Бог все-таки к этому не предназначил! Не думайте, что я Вас в чем-то упрекаю. Не в чем. Но я чувствую эту черту в Вас «mobile comme l’onde»[312], которая, верно, и сводила (и сводит) сума Ваших поклонников: в последнюю минуту ускользнет, сама этого не заметив! Действительно, если бы я имел великое несчастье в Вас влюбиться, то сошел бы с ума. То ли дело Ангел с чемоданчиком, белыми зубами et «un film formidable»[313]. Тут тоже блаженство и безнадежность (пропорция 1/10 и 9/10), но по крайней мере без иллюзий, без беспокойства, без неожиданностей. Знаешь заранее, что ничего нет, но ничего и не обещано.

Ну, простите за радотаж[314] и лирику. Целую Ваши нежные ручки и все такое. Будьте здоровы, а миллионы не так важны.

Ваш Г.А.

Гласберг (старый) пишет, что виделся «с Mme Ивановой». Не попал ли и он в адмиротэры? Когда-то он был знаменитым Ловласом. Но он старик умный, хотя и надоедливый.

Manchester 2/II-58

Дорогие душки Спасибо за два письма, Мадам и Жоржа.

Сейчас, только что, кончил и переписал статью, оттого пребываю в некоем высокотворческом волнении. Если вам не понравится, «расстаюсь вечным расставанием»[315]. Статья хорошая, по мере моих сил: для меня хорошая. У меня все время жар, я в болезненном состоянии ее и писал. Скажу правду, я начал <здесь и далее край листа отрезан> надо же наконец <…> «отделаться» <…> всем струнам, и хотя ударил, но по-своему, м. б., и с Шарантоном. Однако сравнение только с Блоком: Блок и Иванов. Под конец пущен намек о глубоком смысле ивановской поэзии, и кончается словом «царит». Кстати, в начале сделан даже hommage[316] Вашему другу Маркову, с оговоркой, что он гимназист. Его статья[317] Вам нравится, я понимаю, — но ведь это чорт знает что!

Ну, одним словом — постарался и чувствую удовлетворение.

Madame, я не могу прислать Вам копии, т. е. Жоржу — ибо Вы хитрите <…> весь его «зуд» <…>

Жорж пишет, что, верно, я притворяюсь «бедным, больным старичком». Нет, я сейчас развалина и не знаю, что это, а если это все грипп, то Ваши уверения, что от гриппа молодеют, не вполне соответствуют истине: ибо я и на вид стал совсем <…>

обычно. Что Ваш Amigo Peseta? Я никак не могу понять, что приятного в том, что нравишься. Для меня, в редких случаях моей практики, это всегда было только неприятностью. Пожалуйста, пишите.

Ваш Г. А.

Manchester

2 марта 1958

Дорогой и бесценный друг Madame

Не может того быть, чтобы я Вам не ответил. Впрочем, не помню. Но en principe[318] — не может быть, ибо отвечаю всегда, да на старости лет стал вообще всем отвечать. Вам тем более и особливо. Вот, теперь у меня даже дружеская переписка с Оцупом[319]. Он мне прислал книжку[320], я написал статейку (Тютчев[321]) — ну, и пошло. Даже Диана шлет поклоны. Он хочет в апреле, когда я буду в Париже, свидеться «посидеть». Боюсь, что опять получатся в море корабли, но вообще-то, «перед тем, как умереть, надо же поговорить»[322]. И со всеми наладить нерушимый мир.

Madame, Ваш испанец лучше, чем я думал. Мне его жаль. Вы его терзаете и наслаждаетесь игрой, а он страдает. Я бы ему все объяснил насчет Вас, «брось, дорогой товарищ, все равно ничего не выйдет». Вот у него были заплатки на коленях, а Вы возмутились: ну, заплатки, — et apres tout?[323] Мне трудно Вам все это сказать как надо, но хоть раз-то погладьте его по голове, «руки на плечи» и так далее. Впрочем, он и самоуверен: «vous etiez heureuse aupres de moi»[324] или что-то вроде. Как это понять? Кстати, лучше вспомните какого-то умного человека: «l’amour est une chose, le bonheur en est une autre»[325]. Очень верно. Процитируйте ему это, в назидание.