5) Для Тебя — самый важный пункт: статья. Все будет сделано в ближайшие дни, с жаром и усердием. Статья Гуля у меня есть. Маркова[293] прочел. Он, конечно, ударил по всем струнам, и Ты доволен. Но как он все-таки развязно пишет, а местами и глупо. Лучше писать, как правитель департамента, чем с таким «художеством», как говорила бедная Вольская. Стихи Твои очень хорошие, правда, и я это все опишу, не навязывая pour une fois своих взглядов ни на что. (А о своих взглядах все хочу что-то окончательное и завещательное написать, но едва ли раскачаюсь. Надо бы, в назидание потомству[294].)

Кажется — все. А вообще-то можно написать еще многое, но все ясно и без. Мне очень понравилось, что я «Тебя называю дураком» и в скобках: («м. б., это и правда»). Никогда я тебя дураком не считал, все поклеп и ложь. Вот, что-то все умирают вокруг, каждый день. Ремизов, кстати, все— таки плохой писатель, хотя Ты и ввернул, что «гениальный». Маковский и все серьезные коллеги — того же мнения, т. е. твоего. Кстати еще, Маковского надо бы унять, уж очень он возвеличился, и еще ничего бы, если бы был старичок симпатичный, а то ведь на редкость противный и злой.

До свидания, дорогой друг Иванов, как звал когда-то из-за ширмы Апостол. Я все вспоминаю, что было сто лет назад. Вот под конец два слова совсем всерьез: не думай, что я и правда обижаюсь, если Ты никогда не пишешь и т. д. Я все понимаю и все знаю, хотя и не Бердяев, т. е. я слишком знаю тебя (за 45 лет!), чтобы не знать всего и в Тебе, с «грязью» включительно (и литературным зудом).

Ваш Г. А.

<на бланке Манчестерского университета> 3 дек<абря 19>57

Дорогая Madamotchka, сильно утомившись на письме Вашему супругу, пишу только два слова. Спасибо за письмо Ваше. Я крайне растрогался, что Вы мои письма прячете в особый ящичек или конвертик, — но если это и не так и если Вы, прочтя, что «растрогался», скажете Жоржу: «вот тоже болван, всякой чепухе верит!», то это ровно ничего не меняет, ибо вообще, со времен семги, я все навсегда уразумел, о чем пишу и Жоржу.

Как Ваши амуры? Я читал с интересом про испанца. Вам ведь всегда нравилось нравиться, больше всего другого, — значит, и теперь все в порядке. Но «не подносите корыта, если не даете пить» (простите, грубо, но не мое: это писал Пушкин жене, если изволили читать).

До свидания, cherie. Будьте здоровы и благополучны на радость и испанцам, и русским. Напишите мне в Париж, пожалуйста.

Ваш Г. А.

7, rue Frederic Bastiat Paris 8 21 дек<абря 19>57

Дорогая Мадамочка, прибыв в Париж, получил Ваше письмо. Спасибо. Верчусь в вихрях света уже с неделю, но внезапно ослаб и сдал, устаю очень, не знаю с чего. Верно, c’est l’age[295]. Кстати, я все больше становлюсь похож на Гинденбурга[296] или бульдога, из-за мешков у рта в виде каких-то грецких орехов, что меня сильно огорчает. Но тут и крэмы не помогут, ибо надо бы “ушиться”, как советовала, кажется, Вам Вольская. Вам-то не надо, а мне пригодилось бы. Ну, passons.

Нового нет особенного ничего, кроме того, что все кто-то помирает. Вот теперь Леонидов[297], Ваш благодетель и admirateur[298]. Оцуп будто бы ослеп на один глаз и до конца жизни должен сидеть на кашках. Маковский стал поклонником Пастернака, а со мной tant sucre tant miel[299], хотя я знаю этому цену. И так далее.

Пришло письмо от Гуля, в ответ на мое. Ближайший № выходит в начале января, он просит статью о Жорже — к концу января, т. е. на следующий №. Я этому рад, т. к. напишу с чувством и толком, а не к спеху. Между прочим, он Жоржа называет “Джорджио” и пишет, как о старом братишке-приятеле! Очень интересуется, соглашусь ли я с ним или буду возражать. Вернее, не будет ни того ни сего. До чего все на свете одержимы литературой и самолюбием! Вот, о Ремизове кто-то (Зайцев?) писал, что он до последнего дня интересовался отзывами, переводами и т. д. — и это в похвалу! Значит, и ясно, что человек был пустой и глупый, что о Рем<изове> я знал всегда.

Теперь, Madame, — о самом важном. Почему Вы решили прекратить романы и страсти? Уверяю Вас, это интереснее переводов и отзывов, да Вы и сами знаете. Вот я как-то одряхлел, честное слово, и то рвусь в бой. Мой друг вечный, или полу-вечный, должен ко мне на днях явиться из Марселя, это и приятно (75 %), и хлопотно. Он — типичный jeune chien[300], и если о чем догадывается, то с испугом и недоумением. Да, о Ваших стихах в «Опытах»[301]: представьте, я их не видел! Получив «Опыты», я с раздражением их перелистал, кое-где разрезал, но почти не читал — и забыл их в Манчестере. Даже не заметил, что какие-то стихи, и чьи, там были. Но завтра или послезавтра я «Оп<ыты>» достану, и тогда — ежели Вам интересно — сообщу свое авторитетное суждение. Маковский, кстати, утверждает, что первый поэт теперь — Величковский[302].

Ну, вот — все. Да, еще насчет вырезки — о возрасте и ферламуре. Напрасно Вы удивляетесь. По-моему, они даже преуменьшили, и вообще — цифра глупая: у них к 30 годам человек сдает, что совсем не верно. Кстати, прочли Вы Аминадо о Фурцевой — «Никитские ворота»? Остроумно, но неприлично, и, я думаю, Водов не сообразил, что это значит. У меня почерк куриный из-за стило, которое подарила мне Кодрянская: слишком тонкое, она перестаралась. Вот, карандашом яснее. Madame, tenez mes voeus les plus affectueux[303] к Праздникам, пожалуйста, не болейте, не скучайте, не образумливайтесь. Мне будет ужасно жалко, ежели Вы решите больше не «змеиться». До свиданьица. Жоржу salut <1 слово нрзб> и все прочее. Пожалуйста, пишите.

7, rue Fred<eric> Bastiat Paris 8 10.1.58

Дорогой друг Madame

Не знаю, я Вам не ответил, Вы мне? А также поздравление с Новым годом, как полагается? Но если я, то простите и поймите: у меня был и только что прошел (почти прошел) «азиатский» грипп, самый что ни на есть азиатский. Это такая мерзость, что и сказать нельзя, и десять дней я был совсем не в себе. Да и сейчас свет не мил. Надо бы уже быть в Англии, а я раньше будущей недели не сдвинусь. Ну, вот, оттого переписка и задержалась. И представьте, лежу я утром, в 7 ч<асов> утра, с 39° звонок, или, вернее, стук в дверь. Я кое-как встал: «ангел моей души с чемоданчиком»!! А я за два дня послал телеграмму, чтобы не приезжал, но послал в Марсель, а он был в Ницце! Vous voyer tout 5а[304]. Он пробыл сутки, но все— таки это было неудачно и тягостно, ибо надо было все делать и развлекать, как ни в чем не бывало. Madame, Ваши стишки в «Опытах» совершенно прелестно-очаровательны, и я рад, что notre Terapiano national хорошо написал о них[305]: «кто, кроме нее!..» — или что-то вроде. Правда, это Одоевцева в лучшем своем виде, значит, «продолжайте, мадмуазель», как Троцкий выразился, кажется[306]. Встретил на лестнице metro Оцупа, в черных очках, леденяще-вежливого, но на мысль мою устроить цех с бантом на Вас он чуть-чуть размяк.