— Крепкий был Том-мельник. Моисей — и то бы его не переспорил!

Снова пальнул Долсни, и снова отхлынули индейцы. Нас мало осталось, сорок пять человек, считая с женщинами, и пришло время отступать. По команде дель Марша женщины стали уносить тела павших в блокгаузы. Тут на возвышение перед частоколом взобрался Джон Блэнд. Махая руками, вертясь, словно мельница, так что вздыбились над его головой седые волосы, он неистово выкрикивал какую-то мешанину из пророчеств Амоса и Иеремии [154]: «И поражу дом зимний вместе с домом летним, и исчезнут домы с украшениями из слоновой кости, и град сей опустеет, останется без жителей!» Первая стрела воткнулась ему в плечо. Он скривился от боли, но продолжал кликушествовать, называя себя пророком Осией, предсказывая гибель Самарии [155] и тому подобное. Вторая стрела, третья… Казалось, он, как магнит, притягивает стрелы. Когда его тело свалилось к подножию частокола, оно было так утыкано ими, что страшным образом напоминало дикобраза.

Чик Младший меж тем кончил свои приготовления — в руках его оказался глиняный горшок с крышкой, набитый порохом. Он поджег фитиль и швырнул его за частокол. Описав дымную дугу, самодельная граната разорвалась в самой гуще атакующих. Наступило полное замешательство. Враги толпой скрылись за деревьями.

— Картечь кончилась, — сказал Том Долсни. — Надо уходить!

— Конец, — сказал дель Марш и плюнул с яростью, потому что в плече его торчала стрела. Он вырвал ее и побежал прочь от частокола, подхватив раненую руку здоровой. Еще раньше к блокгаузу бросились женщины. Том, скорей по привычке старого канонира, чем по необходимости, заклепал обе пушки гвоздями и тоже, ругаясь, бросил свой пост. Я ушел одним из последних и, захлопнув за собой двойную дубовую дверь, заложил ее железной лапой засова.

Когда между нами и смертью оказались дубовая, усаженная гвоздями, в руку толщиной дверь и бревна стены, каждое с туловище мужчины, настало молчание. Наблюдатели приникли к окнам блокгауза и галереи, высунув из них дула ружей; женщины в молчаливом согласии образовали цепь, чтобы тушить огонь, если его снова принесут зажженные индейские стрелы. Молчание было тугое, словно сжатый кулак: раненые не смели стонать, старые люди, подперев ладонями головы, сидели молча, в позах смиренной готовности к худшему. Губы их двигались почти беззвучно, и слова шелестели, как листья:

«Во имя отца и сына…» — «Верую в тебя, вседержитель…» — «… ибо не ведают, что творят».

Роберт дель Марш, крепко прикусив губу, положил на тряпку барсучий жир и правой рукой сделал себе перевязку. Чик Младший стоял у тела брата; оперев подбородок о срез ружейного дула, он смотрел на мертвого жадно, вопросительно, точно ждал от него указаний. Том Долсни, приземистый хлопотун, наготовил пыжей и зарядов и деловито изучал помещение, как бы спрашивая себя, что же еще надлежит совершить. Ален Буксхинс успокаивал сурка, нежно прижимая его к животу. Джон де Холм молился.

— Почему не суются сюда краснокожие горланы? — выглянув в окно, удивился дель Марш. — Эге, они все еще чистят перышки: Чик здорово их подпалил!

— Проповедник помер, — сказал Чик. — Теперь некому произнести нужное слово. Брат мой — вот он бы мог…

— Так и быть, я скажу тебе нужное слово, — отозвался дель Марш. — Ступай-ка, брат Чик, в тот блокгауз, который горел, да посмотри, как там порох. Сделай фитиль из пеньки, промажь его салом хорошенько и от бочек проведи сюда. Вознесемся, братья, дружно. И скальпы свои захватим на небеса, и индейцев дюжину-другую. Как, Бэк, согласен вознестись?

— Идет, — сказал я. — Последний из нас подожжет фитиль. Отличный выйдет фейерверк.

— Да, — сказали в углу, — это правильно и мудро. Ибо так Самсон [156] в последний миг жизни унес с собой филистимлян [157].

Дети серьезно, блестящими глазами смотрели на взрослых. Мальчуган лет шести осведомился, не будет ли это больно. Его успокоили, и он затих. Одна из женщин заплакала: у нее на коленях уснула девочка. «Пусть я, — тихо сказала мать, — но дитя за что? Ведь не смыслит еще…»

— Надо о погибших сказать слово, — тревожился младший Чик. — Нехорошо же это. Кто-то должен о них сказать, пока мы живы.

Он все оглядывался, как бы в поисках оратора. Но ответил ему опять дель Марш: «Вот тебе верное слово: ступай к бочкам!» И Чик покорно ушел. А дель Марш попросил меня:

— Скажи хоть ты это слово, Бэк. Человек ты молодой, но сведущий. И, как оказалось, верный до глупости.

— О каждом скажи, — попросили женщины. — Каждый павший его достоин. Когда мы уйдем следом, кто-нибудь скажет и о нас.

Все глаза обратились ко мне. Что случилось со мной? Я затрепетал, как Блэнд накануне своих откровений, кровь бросилась мне в лицо, и волосы встали дыбом. Кажется, в последний раз я почувствовал в себе грозную силу «внутреннего озарения».

— Во-первых, о Томе Бланкете, — начал я, и настала тишина внимания. — Не добр он был и не мудр — не стану лгать. Но был до конца с нами, свято верил в то, что делал, и умер как мужчина.

— Аминь, — одобрили меня. — Продолжай.

— Джон Блэнд был вовсе плохой, завистливый человек. Это он оклеветал мою приемную мать. Но пусть и ему откроется свет, ибо очень уж сильно он пострадал.

— Аминь, — согласились слушатели.

— С ними и всех других упокой ты, господи, — громко пророчествовал я. — Люди были темные, принимали день за ночь. Но жаждали истины, искали ее бескорыстно и долго, в трудах и мучениях невероятных. И положи ты, господи, на одну чашу весов ошибки и преступления наши, на другую — горести и страдания. И увидишь, что перетянет. А тогда простишь нас и примешь в лоно свое!

— Вы слышали слово, — сказал дель Марш. — Лучше не скажешь. А теперь — за дело! Закрыть окна матрасами! Протянуть фитиль сюда, да не топтать его ногами! Том Долсни, бери на себя окна, что на восток, западные возьмет Чик, а я и Бэк — те, что над дверью. Крыша — ваше дело, Ален и Джон! Вы, женщины, заряжайте и передавайте ружья. Разрази меня гром, если не отправлю я в ад еще с десяток пернатых этих чертей, праведно это будет или неправедно!

В окно было видно, как индейцы лезут через частокол — неустрашимо, прямо под наши пули. Но дель Марш запретил стрелять, потому что хотел узнать, что они будут делать. А также потому, что пуль осталось мало — по десятку на человека. Один из индейцев — судя по одеянию и осанке, начальник — бесстрашно подошел к двери и постучал в нее обушком томагавка:

— Иенгиз иметь уши. Абенак говорить.

— Говори! — прогремел дель Марш.

— Ты много послал индеец далеко. Не вернуть совсем. И много-много белый воин теперь спать — не разбудить. Ты сидеть большой дом, крепкий, бросать абенак громкий огонь. Не надо! Глаза-огонь, закрыть, абенак свои воин уноси, уходи. Всё.

Подумав, он добавил, старательно выговаривая слоги: «Все хо-ро-шо!»

— Брешешь ты, краснокожий, — ответил дель Марш. — Первый напал, а теперь хитришь?

Абенак помолчал — не скажут ли еще чего-нибудь? Потом возразил:

— Белый иметь два языка. Красный — один! — Он поднял вверх один палец. — С моря пришел много-много белый, злая скво с ними. Сидел большой зверь… Смотри!

Индеец вынул из-под плаща лошадиный череп, очищенный от мяса — очевидно, вываренный, — и показал.

— Ладно, счет сходится, — сказал дель Марш. — Забирай своих убитых приятелей и уходи, да смотри у меня — без хитростей! А если вздумаешь…

И тут со всех сторон застучали выстрелы.

Они были частыми, как град. Пули, щелкая, впивались в стены форта — мы, будучи внутри, слышали их ноющее пение. Абенак пошатнулся, провел ладонью по груди и упал на колени. Приподнимаясь, он что-то запел. Странно, но я почувствовал, что ему больно, очень больно, нестерпимо. Потом он упал вниз лицом. Индейцы разбегались, перелезали через частокол и падали. Спустя минуту форт опустел.