В 1636 году господь, видно, спохватился, что забыл про нашу деревеньку, и ниспослал на Стонхилл кучу событий. Больше, чем требовалось.

А началось с того, что утром 18 июля воздух несколько раз рвануло так, будто ураган располосовал парусину, и мистер Патридж погнал меня из господской конторы на берег — узнать, что случилось. Я и побежал. Бормочу: «Помяни, господи, царя Давида…»

С высоты береговой скалы, где я остановился отдышаться, я не увидел в Ла-Манше никаких судов. С этой стороны горизонт пустовал. Небо над заливом было неласковое, непричесанные тучи окутали его в несколько слоев, точно вороха овечьей шерсти. Метла юго-западного ветра сметала их дальше, а с ними и воду, и там, где по ней прохаживались ее длинные прутья, оставались темные проплешины. Ныряя почти у моих ног, горланили чайки. Все будто спокойно. И вдруг снова разрыв…

Залпы — вот что это такое! Но откуда? Я подошел к сигнальной мачте, которая была укреплена на верхушке скалы, сбросил башмаки и полез по мачте наверх. Не успел я добраться до бочонка на верху мачты, у ее подножия появился этот тип.

Как в страшной сказке: откуда ни возьмись — вот он, дюнкеркский пират. Что это не голландец, а пират, было ясно как день: голландцы часто ловили рыбу у наших берегов, мы уже насмотрелись на медные пуговицы их камзолов. Бывало, голландский флот преспокойно топил суда дюнкеркцев в наших гаванях. Бывало и наоборот.

Изысканно он был одет, мой пират. Разноцветная куртка, штаны, берет состояли сплошь из разрезов, продольных и поперечных; на штанах висели ленточки и бантики, зато рожа была такая, что, если приснится, заорешь благим матом. Он направил на меня дуло пистолета размером с пушечное жерло и знаком пригласил спуститься. Спорить мне что-то не захотелось. Я слез с мачты. Он не стал тратить слов, чтоб мне представиться, — накинул на мою шею петлю из крепкой пеньки и ударом каблука внушил мысль спуститься к прибрежной черте. Сам следовал сзади, держа меня на привязи. Дамы так водят ручных обезьянок.

Мы направились вдоль берега. Идти босиком по прибрежной гальке очень неприятно, но башмаки мои остались у мачты, и некому было пожаловаться на такое обращение: берег был пуст.

Откуда появился второй пират, мне неизвестно. Может, из-за развалин часовни? Этот новый был худ и долговяз. Широкий ремень туго охватывал потертую кожаную безрукавку и делал его похожим на отощавшую осу. На нем была шляпа с безотрадно отвисшими полями и ощипанным пером. Он внимательно оглядел меня, прошел мимо, и я услышал, как они с моим пиратом заговорили на своем тарабарском языке. А мне что. Я себе иду. С меня хватит и одной радостной встречи.

Однако за моей спиной началось что-то новенькое. Веревка подергалась, натянулась и упала. Послышался лязг. Я обернулся… Святой Майкл, они дрались на шпагах!

Было самое время дать дёру. А я стою. Мне, дураку, интересно, кто кого. В уме я поставил целую крону на первого пирата. И зря — я бы ее проиграл. Долговязый уверенно гнал моего приятеля в море. Не удивительно: рука у него была длиной с сигнальную мачту. Оба они уже вошли в воду по колена. И тут, гляжу я, первый мой пират опустил шпагу, свесил голову, согнулся… Бумс! Только брызги от него полетели.

Долговязый постоял в одиночестве, прополоскал в воде шпагу, вытер ее о штаны и вышел на берег. Я себе горячо советую: беги! — и стою… Он сунул клинок в ножны и подошел ко мне.

— Давно мечтал сдаться соотечественнику, — весело сообщил он мне на чистейшем английском языке, да еще с кентским выговором. — Ну, веди к себе военную добычу!

Как ни растерян я был, все же сообразил, что этот молодец тоже не подарок для Стонхилла. И говорю:

— С вашего разрешения, мистер, большое вам спасибо. Только не имею чести…

Он подмигнул мне, и я увидел, что ему лет около сорока.

— Зови меня Питером Джойсом — титулы можешь опускать. Да, таково мое христианское имечко, — а сколько я потом сменил имен! Но сейчас я в Англии, сынок, и встретил настоящего английского парня, который весь состоит из веснушек. Как тебя звать-то?

Я ответил.

Поднимаясь рядом со мной наверх — он делал шаг, я два, — Питер этот неустанно болтал. И знаете, похоже, что не со мной, а со всем, что видит вокруг. В его голосе, хрипловатом и резком, в беспорядочных жестах было что-то ненормальное, дикое, как у нашего деревенского дурачка Авессалома. Со счастливым видом этот чудак все осматривался и трещал:

— Хочу я, отважный мой Бэк Хаммаршельд, тут у вас и осесть. Не по мне пиратское ремесло, хоть и помогло добраться до родины.

— Пираты, наверное, храбрецы, — сказал я, чтобы ему угодить.

— Теперешние — самые отъявленные трусы из всех пожирателей солонины, — живо отозвался Джойс. — Они удирают, завидя кончик мачты военного судна. Конечно и среди них встречаются герои… столь же часто, как среди констеблей и шерифов.

— Мне кажется, вы немного преувеличиваете.

Он приостановился. По его загорелому лицу, точно трещинки, побежали веселые морщинки.

— Правда? А разве что-нибудь докажешь, если не преувеличишь?

Так я в первый раз был сбит с толку логикой Питера Джойса. Но не в последний. И не я один. Сами увидите дальше.

Дорога в Стонхилл от моря идет двумя террасами, верхней и нижней. Нижнюю у нас называют Райской, верхнюю — Овечьей: она ограждена невысоким валом, чтоб не убился скот. На валу густо растут вязы, орешник, дрок, репейник и вереск, так что с нижней дороги не видать, что делается на верхней. Я вел Джойса по Овечьей дороге: она обычно безлюдна, пока на заре пастухи не погонят по ней скот на прибрежные холмы, где трава послаще. Не стоило сразу выставлять свой трофей всей деревне напоказ. На Овечьей дороге Джойс приостановился, отвел листья орешника на валу и вгляделся в сторону моря: обзор здесь был отличный, во весь горизонт. Отсюда стали видны внизу корабли и бешеная суета на берегу. Ага, вон оно что! Голландский бусс [1] тонн в семьдесят водоизмещением торчал в двух-трех кабельтовых [2] от берега — наверное, сел на мель, зато дюнкеркский трехмачтовый корабль, с оснасткой галеона [3], уже поднял паруса, готовясь удирать, и к нему неслись его многовесельные шлюпки. Похоже, дюнкеркские пираты не ожидали, что стонхильцы встретят их залпами. Еще бы: обнаглеть до того, что высадиться и преследовать голландцев на английской земле! Голландцы — те полагают, что англичане их не тронут, и теперь прячутся где-нибудь в Стонхилле.

Когда все стихло и пиратский корабль скрылся, мы поднялись на самый верхний гребень дороги, откуда начинался спуск в нашу деревню. Вся она развернулась как на блюде. Питер остановился и стал смотреть в умилении, а я глазел на него самого. Этот пришелец занимал меня сильней, чем обычный у наших берегов переполох.

Было что-то чудаческое и даже шутовское в этом человеке. Впадины вместо щек. Глубоко сидящие голубые глаза с опасным огоньком. Белобрысые неряшливые косицы на затылке и острый, как волнорез корабля, подбородок. Несмотря на его болтовню и дурачества, чудилось в нем что-то напряженное, как во взведенном курке. Главное, никак было не определить, кто он есть. Моряк? Нет — речь джентльмена. Так не изъясняются даже священники, а они на что речисты. Уж не стою ли я рядом с каким-нибудь Великим Капитаном вроде сэра Уолтера Ралея [4] или Фробишера? [5] Мне, деревенскому юнцу, любопытно, что незнакомец скажет или сделает. Вот он смотрит вокруг, не обращая на меня внимания, а я как бы переселился в него и вижу давно знакомую картину уже не своими, а его, Джойса, глазами.