— Это уж он загнул, — заметил я. — Как покойник может плакать и воздыхать?

— Помолчи, — нетерпеливо сказал Джойс. — Язык у этого деревенского пророка подвешен недурно. Кто он?

— Всего-навсего наш мельник и церковный староста, Том Бланкет.

— Послушаем нового проповедника, — заметил Питер. — Не пойму только, почему он кричит истошным голосом.

С болота доносилось завывание: «Снизошло, о братья! На меня снизошло откровение! О дух, меня осеняющий! Вижу воскрылия твои, и дивный свет несказанный…»

— А это голосит цирюльник наш, Джон Блэнд, второй церковный староста.

— Все ли у вас праведники такого размаха, или есть попроще?

— Сейчас услышите Роберта ле Мерсера. Он конечно чурбан неотесанный и далек от святости, зато дерется и сквернословит что надо.

Как бы в подтверждение, раздался залп отборнейших ругательств — и ропот возмущения: брань у нас считали за грех.

— К дьяволу вашу богомольную болтовню! — гремел Боб ле Мерсер. — Топь испокон веку кормит коттеджеров, и вот на нее опять напускают осушителей, разрази их гром! Уж не прикажет ли Патридж, змея эта гремучая в парике, кормить мою детвору торфом? Тут хотят жаловаться в суд королевской скамьи [35]. А по мне, так лучший адвокат — мое ружье!

— Воздержись, брат, от гнева безрассудного, — советовали ему.

— Я только и делаю, что воздерживаюсь! — огрызался Боб. — От мяса и пива, от хлеба и молока — его и детишки-то мои видят не часто. Что-то не нахожу я проку в воздержании пуританском: прежде хоть спляшешь у майского шеста или с медведем позабавишься — а нынче?!

— Этот уже созрел, — как бы про себя заметил Джойс. — А кто так запинается и говорит невнятно?

— Дорожный смотритель Эндрью Оубрей. Чепуху свою несет: будто скоро на земле настанет царствие небесное и станут все работать сообща, не будет ни лордов, ни богатеев, все плоды земные будут делить поровну…

На болоте появилось новое лицо. Пришелец молча работал кулаками, пробиваясь к ораторской трибуне. Свалив одного-двух и растолкав остальных, наш пастырь, его преподобие Роберт Грегори Рокслей, взобрался на пень и стал виден всем. Он был похож на мясника — с короткой шеей, челюстью бульдога и красным, как ростбиф, лицом. Стоял и поводил во все стороны страшенными седыми бровями. Глаз не было видно, но я знал, что они лютые, как у хорька.

Начал викарий Рокслей, впрочем, сладко и умильно:

— Что вижу я? Моих прихожан. Где же они? Не в церкви ли, где им подобает быть в этот час? Не с миром ли в сердце и молитвой на устах?..

Он смолк, будто ожидая ответа, — напрасно: никто не клюнул на эту приманку. Стояла тишина. Я с удовольствием предвкушал продолжение.

— Нет! — вдруг рявкнул преподобный, точно пушка выстрелила. — Не в церкви! И не с молитвой, но с речами, полными скверны и заблуждений! Бездельники, псы, еретики, — марш в церковь!

Он соскочил с пня и начал дубасить кулачищами направо и налево, так что окружающим оставалось одно — спасаться бегством. Мне не повезло — он сцапал меня за ворот куртки и сказал нежным голосом:

— Конечно сегодня я увижу в церкви свою почтенную прихожанку, мистрис Гэмидж. Как я буду ей рад!

Это означало: дуй, сынок, не откладывая, за бабкой, не то плохо будет. Я нашел Питера и сказал ему:

— Если через полчаса бабка не окажется в церкви, произойдут крупные неприятности. Кругом говорят, в Стонхилл едут судебные комиссары.

Думаете, так просто уговорить мистрис Гэмидж пойти в церковь? Бабка, по своему обыкновению, нестерпимо тянула с ответом, будто не слыхала моих слов. Наконец изрекла:

— Я не была там уже три месяца. С тех пор, как узрела истинный свет.

— Какой там свет! — выпалил я с досадой. — Вот посадят тебя за решетку — и узришь истинную тьму! Судьи же едут!

— У меня есть свой, высший судия, — хладнокровно возразила бабка.

— Ну, свой, так подождет, — убеждал я, — а те судьи чужие, приедут и засудят. Не упрямься, бабка: что стоит разок уважить этого краснорожего крикуна? Вот и мистер Джойс так думает.

Бабка тут повернулась к Питеру и спросила его в упор:

— А вам известно это: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»?

— Так то муж, — хитро ответил Питер. — А вы, извините, жена… то есть вдова. Одинокой женщине многое простительно. Не мешает подумать и о судьбе этого юноши. Ведь у него, кроме вас, никого нет.

Бабка кинула в мою сторону быстрый взгляд. Видимо, последний довод ее сразил.

— Убирайтесь оба, я переоденусь, — сухо сказала она. — И куда это запропастился Иеремия с овцами, ума не приложу!

В церковь мы пришли, когда уже спели тридцать второй псалом «Узри утреннюю звезду» и затянули пятьдесят девятый: «О, как велика твоя благодать». Глаза слушателей в это время искали, куда девался стол для раздачи причастия. Обычно он, простой этот стол, помещался где следует — у кафедры. Оказывается, его передвинули в восточный угол, и мало того, огородили решеткой! Поднялся ропот по адресу Рокслея:

— Поставь его на старое место, не то он превратится у тебя в алтарь, как у католиков!

Но псаломщики, воодушевясь, грянули семьдесят девятый псалом: «Помни грех Адама, о человек!» — и подавили шум. Когда они затихли, пастырь наш взгромоздился на кафедру. Он начал так кротко, будто взят живым на небо и оттуда благовестит.

— Вы помните, дети мои: бог даровал великое благо нашей матери-Англии — супрематию, — рокотал он благодушно. — А что это такое — супрематия? Это значит: наша святая церковь повинуется единственно только своему королю. Не кардиналам, не папе, не Риму, а нашему королю! Сию реформацию начал святый наш Генрих Восьмой…

— Не реформацию, а деформацию! — отрубил Том Бланкет из толпы. — Жирный боров этот, Генрих, только взрыл почву для своих свиней, отнюдь не вспахал ее!

Восхищению моему не было пределов: служба обещала быть не скучной. Даже на каменном лице моей бабки промелькнуло что-то вроде улыбки. Но преподобного Рокслея это не смутило. Повысив голос, он продолжал:

— Дабы очистить церковь нашу от скверны католической, не приемлем мы ложных папистских святых, отвергаем мы исповедь, во всем следуя тридцати девяти статьям каноническим…

— А жена короля Чарлза — еретичка: мессу слушает, в театре играет, — ехидствовали в толпе.

— …и таким вот образом устроилась святая наша церковь англиканская, — как ни в чем не бывало, ораторствовал Рокслей. — Разве нам не достаточно сего устройства?

Тут Рокслей сладко улыбнулся. Казалось, все обстоит прекрасно и благополучно. Но я-то знал, что представление не кончено. Так и вышло. Его преподобие вдруг перегнулся через перила кафедры, свирепо нахмурил брови — и как рявкнет медведем:

— Нет! Не достаточно!

Кругом захихикали.

— В последние годы возник сорт людей своевольных, фанатичных — словом, детей Белиала [36], — загремел Рокслей. — Они чернят нашу церковь, они хотят разрушить ее, чистейшую, непорочнейшую…

— Старый лицемер! — заметила бабка довольно внятно.

— Религия теперь — тема разговоров в кабаках! Нет пяти человек, согласных между собой в вопросах веры: один против молитвенника, другому не нравится облачение, третий не желает становиться на колени. Заметьте, один придет с конюшни, другая отложит прялку — и, не угодно ли, эти неучи садятся в кресло Моисеево! — Оратор обвел всех устрашающим взглядом. — Не предупреждал ли еще покойный наш король Иаков: «Если Том, и Дик, и Джек соберутся вместе обсуждать дела церкви и скажут: это надо так, а это вот так, — долго ли им сунуть нос и в дела королевства нашего?!»

Его преподобие сделал длинную паузу: он так и сиял. В самом деле, проповедь была не скучной, я это признаю. Еще никогда под старыми сводами нашей церкви не раздавалось таких содержательных речей. На этом бы и остановиться. Нет, Рокслей сделал последний выстрел.