В открытую дверь крыльца-терраски виднелась часть улицы, тускло озаренная оранжево-золотистым отсветом спрятавшегося за лес солнца. Деревья стояли темные, загадочные, неподвижные. Ни одного дуновения ветерка не ощущалось, и ни один листочек на ветвях не трепетал, будто колдун заворожил. Ни шагов, ни голосов не слышалось. Только из дома через окна долетал храп спящих да откуда-то издалека доносились слабые и неясные звуки музыки. Безмолвие нарушил Гребешок:

— Слышишь? Это в Воронцове, на танцах.

— Ну и тишина тут! — заметил Агафон. — Неужели за семь километров слышно?

— А как ты думал? Конечно. Тут шуметь нечему.

— Вообще-то хорошо. Но только вот одно смущает — что сейчас Элька делает?

— Спит небось. Они там, по-моему, поддавали куда крепче, нашего.

— Ты так и не спросил, кто там сейчас живет?

— Забыл. Да и вообще бабку не хотелось тревожить всякими вопросами. Слишком уж серьезное дело.

— Может, ты и прав. Только ведь что-то надо делать. Или по-хорошему с ней договариваться, или по-плохому.

— Ты что, предлагаешь сейчас к ней залезть? Шум на всю деревню поднять? Стреканет пару очередей — мало не покажется, автомат-то она у тебя забрала…

Агафон досадливо поморщился:

— Ну и что ты предлагаешь? Ждать, пока она возьмет ключики и на автобусе слиняет? Она, между прочим, уже могла проскочить, кстати. Лесом, не выходя на улицу. Оставить «Волгу» здесь и смыться пешком.

— А с чего ты взял, будто она заметила, что мы здесь?

— В этой деревне сейчас только две машины. Ее и наша. А мы, между прочим, два раза тарахтели, когда приезжали и когда во «двор» машину загоняли. Наверняка обратила внимание.

— Может, и обратила. Только таких «девяток», как моя, тыщи. Ну, допустим, увидела она ее из окна. И что? Номер с такого расстояния не прочтешь.

— А морды наши, само собой, не в счет? Или одежда хотя бы?

— Между прочим, машину она еще могла увидеть, а нас — навряд ли. Куст сирени заслонял. Вот этот, рядом с калиткой.

— Соседи могли подсказать…

Агафон собрался привести еще какой-то аргумент, но тут от дома, у которого стояла Элькина «Волга», послышался скрип двери, ступенек, а потом шаги. Шли две женщины, шушукались невнятно, потом вдруг звонко заржали.

— Ну, Ксюха, ты и сказала! — отхохотавшись, заметила одна из дам, и Агафон с Гребешком тут же узнали Элькин голос. «Поддатая», — Агафон, как старый «сексопохметолог», в диагнозах ошибался редко.

— Запросто! — очень самодовольно сказала вторая. Ее голос куропаточникам был явно незнаком, но в нем ощущался заметный хмель.

Они опять перешли на шушуканье и, протопав по деревянному настилу во дворе избы, вышли на улицу, тихо скрипнув калиткой.

— Сюда идут, — шепотом произнес Гребешок, — свалим с крыльца на всякий случай?

— Зачем? В темноте они нас не рассмотрят. И потом, ты что думаешь, они сюда с автоматом придут?

— Ксюха, ты петь умеешь? — спросила Элька.

— Иногда, от сильного кайфа. А что?

— Ну, какую-нибудь русскую народную, блатную-хороводную…

— З-запросто! — плохо различимая во тьме Элькина спутница откашлялась с нарочито старческими интонациями: «Кхе-кхе!» и завела довольно сильным, хотя и пьяноватым голосом:

Ромашки спрятались, поникли лютики, Когда застыла я от горьких слов…

Элька тут же подтянула, и уже в два голоса над заснувшей деревней понеслось:

Зачем вы, девочки-и, красивых любите?

Непостоянная у них любовь!

Они постепенно приближались к дому бабы Дуси. Если первый куплет бабоньки спели в лирическом ключе и стараясь прежде всего, чтоб исполнить красиво, то второй проорали именно в расчете на громкость. Может, найдется в деревне хоть какой-нибудь гражданин, который заинтересуется, отчего девушки так надрываются?

Впрочем, из застольного разговора с бабкой Агафону с Гребешком было известно, что самому молодому из мужиков, коренных жителей Конца, сравнялось семьдесят.

В общем, надрывались девки зря. Наконец Эля и Ксюша, поравнялись с крыльцом, где покуривали куропаточники. Как раз в это время они допели песню про ромашки и лютики, после чего без перекура взялись за следующую. Тоже, естественно, из бабского застольного репертуара:

Огней так много золотых На улицах Саратова…

Зоркий глаз Эльки углядел, однако, красноватое мерцание сигарет сквозь щель полузакрытой двери. Она оборвала пение и сказала:

— Ага, а вот тут-то мы и закурить стрельнем!

— Запросто! — подтвердила Ксюха.

— Ну и что делать будем? — обеспокоенно пробормотал Гребешок. Девицы уже открывали щеколду калитки.

— Общаться, — лаконично произнес Агафон. — На ловца и зверь бежит.

Легкий топоток двух пар туфель быстро добежал от калитки до крыльца терраски. Дверь дернули за ручку с внешней стороны, она открылась.

— Здрасте, мальчики! — сказала Элька. — Сигаретки не будет?

— Будет сигаретка, — Агафон произнес это весьма спокойно и вытащил пачку.

Элька даже при свете сигареты лицо рассмотреть не могла, но голос ей показался знакомым. Правда, алкоголь изрядно нарушил у нее способность к логическому мышлению, а также и память ослабил, и она сообразить сразу, что нарвалась на кого-то из тех, кого пыталась жестоко кинуть, не сумела.

— Спасибо, вы очень любезны, — покривлялась береговская этуаль. Ксюша тоже полезла в пачку, и тут куропаточники с удивлением увидели, что рука у нее с внешней стороны намного темнее Элькиной. А когда девушки прикурили от услужливо выставленной Гребешком зажигалки, пламя на несколько секунд осветило их лица, и все стало ясно.

Большие глазищи, ярко-белые зубки, выпуклые темно-красные губы… Волосы чернее воронова крыла, свитые в дикое множество мелких косичек. Наконец, кожа цвета темного шоколада.

— Ты чего, африканка, что ли? — с легким обалдением произнес Гребешок.

— Конечно, только сегодня из Африки, а позавчера, блин, хвост отпал и с дерева слезла, — невозмутимо произнесла чернокожая.

— А по-русски шпаришь классно, без акцента, — заметил Агафон.

— Ничего не поделаешь, приходится.

— Прямо как в анекдоте, — хмыкнул Гребешок. — Спрашивает, значит, негритенок у матери: «Мама, а почему у меня такая черная кожа?» Мать отвечает: «А затем, сынок, чтоб защитить тебя от палящего африканского солнца». Негритенок опять спрашивает: «Мама, а почему у меня такие жесткие и курчавые волосы?» — «А это, сынок, чтоб ты не цеплялся волосами за листья пальм, которые растут в вечнозеленых африканских джунглях под палящим африканским солнцем». — «Мама, а почему у меня такие крепкие и красивые белые зубы?» — «А это, сынок, чтоб ты мог разгрызать кокосы, которые висят на пальмах, растущих в вечнозеленых джунглях под палящим африканским солнцем». — «Слушай, мам, а какого же хрена мы тогда в Архангельске живем?»

Девицы закатились таким хохотом, что Гребешок испугался: вдруг бабку разбудят? Агафон, как раз наоборот, был вовсе не против, чтоб кто-нибудь проснулся. Конечно, лучше, чтобы Налим с Лузой.

— Можно потише? — сказал Гребешок не очень сердито. — Люди спят.

— Можно, — прошептала негритянка Ксюша, готовая вот-вот опять прыснуть.

— А вы пройтись не хотите? — поинтересовалась вполголоса Элька. — Воздухом подышать, тишину послушать? Так клево!

— Без проблем, — ответил Агафон, — только мы, предупреждаю, песен не поем. У нас голоса сорваны.

— Как жаль, а нам так мужской силы не хватает… в пении. Общей группой, попыхивая сигаретами, вышли за калитку.

— Не люблю на ходу курить, — заметил Гребешок, — вон там бревнышко лежит, присесть можно.

Это возражений не вызвало. Дошли до бревнышка, присели рядком: девочки посередке, мальчики с краев. Агафон оказался рядом с Элькой, а Гребешок с негритянкой Ксюшей.

— В отпуск приехали? — поинтересовалась Ксюша. — Из города?

— Само собой, — ответил Гребешок, удивляясь тому, что Элька их до сих пор не узнала. Вспомнилось, как меньше чем полсуток назад эта длинноногая блондинка навела на него пистолет и он, струхнув, положил на землю автомат. А почему? Да потому что она прямо на глазах у куропаточников задушила здоровяка Барбоса. Точнее, шею ему свернула. Жуть!