— Нет, — мотнул головой Гребешок, — это село Воронцово. Имение тех самых чуваков, которые парком в облцентре владели. А Конец в семи километрах отсюда, на горке.

На центральной усадьбе стояло домов семьдесят, вытянувшихся вдоль трех-четырех улиц, сходившихся к небольшой площади, где и располагались церковь с колокольней, магазины и сельская администрация, над которой реял вылинявший трехцветный флаг, казавшийся белым, как знамя капитуляции.

— Надо в магазин забежать, — предложил Агафон, — бабульке конфет купить или бутылочку. Слышь, Михаил, она у тебя чего больше уважает?

— Я уж забыл, — сознался Гребешок. — Вообще-то раньше от ста граммов не отказывалась.

— Мы тут народ не напугаем? — озабоченно спросил Луза, у которого здорово распух нос и была крепко ободрана щека.

Осмотрелись. Налим и Агафон никаких серьезных внешних повреждений не имели. У Гребешка была прокушена нижняя губа, а правый кулак ободран до крови, распух и посинел. Крови на одежде почти не было.

— Сойдет для сельской местности, — резюмировал Агафон. — Тут и не такие красавцы гуляют.

Из машины вылезли вчетвером, неторопливо вошли в магазин.

— Мать честная! — воскликнул Гребешок. — Да тут как в городе…

Действительно, бывшее сельпо преобразилось, глаза разбегались. Одних водок стояло сортов двадцать! Коньяки, французские и итальянские вина, сигареты, о которых раньше лишь московские стиляги мечтали и готовы были променять на них свою комсомольскую совесть. Колбас было сортов пять. Сыра — три, масла — четыре. Даже красная и черная икра в маленьких баночках стояла в охлаждаемой импортной витрине. А про баночную селедку и вспоминать не стоит. И никакой очереди. Единственно, чего в магазине не было, так это хлеба. На пустых лотках белела пришпиленная записка: «Сегодня завоза нет. Обращайтесь напротив».

Кудрявая продавщица, от нечего делать читавшая дамский роман в мягкой обложке, услышав шаги и увидев сразу четырех представительных мужчин, встрепенулась и поглядела на дяденек так, что даже не самый проницательный психолог увидел бы в этом взоре смесь тревоги с надеждой. С одной стороны, девочка, безусловно, надеялась, что молодые люди находятся при деньгах и могут что-то купить. С другой, ее, конечно, посетила весьма тревожная мысль насчет того, что эти четыре гражданина, не выглядящие рафинированными интеллигентами, пришли грабить торговое заведение.

— Женечка! — сказал Гребешок с огромной воодушевляющей улыбкой, и страх сразу испарился с лица юной продавщицы. — Узнала?

— Мишка! — просияла Женечка. — Сколько лет, сколько зим! На своей машине приехал?

— А зачем чужую занимать?! На своей надежней.

— К бабке-то заезжал или еще нет?

— Да нет, пока еще не доехал…

— Болеет Евдокия Сергеевна, — доложила Женя. — Сильно болеет. Ноги прихватывает, голова кружится. Ты бы ей лекарств каких привез, что ли.

— Она же мне не писала, что больна.

— Так она матери твоей писала!

— Да-а… — удивился Гребешок, напряженно вспоминая, когда он последний раз заходил к родителям. Выходило, что не меньше четырех месяцев назад.

— Чудные вы там в городе, обалдеть! — констатировала Женя. — Живете рядом, а друг к другу не ходите…

— Да, мы такие, загадочные… — пробурчал Гребешок, заметив, что Женя присматривается к его разбитой губе и распухшей руке, а также рассматривает Лузу с явными следами мордобоя на лице. — Короче, решили мы тебе помочь план выполнить…

Женя едва не упала в обморок, когда Гребешок вынул из поясного кошелька десяток стотысячных бумажек и стал тыкать пальцами в разные продовольственные товары. Луза с Налимом раскрыли огромную сумку, а Агафон с Гребешком стали загружать туда все подряд. У бедняжки было ощущение, что Гребешок в конце концов махнет рукой и скажет: «А хрена мелочиться? Заверни весь магазин с прилавками!»

Но Гребешок просто бабушку хотел порадовать. Товарищи это понимали. Правда, далеко не хилые Луза и Налим донесли сумку до машины с некоторым напрягом, а Агафон почти всерьез спросил, выдержит ли задний мост лишние сто килограммов.

— На фига ты столько купил? — спросил Агафон. — Даже если ты тут месяц торчать собрался, столько не нужно. Думаешь, завтра все налетят и раскупят?

— Нет, насчет этого я не боюсь. А вот если завтра, скажем, дождик польет, мы с Конца не слезем. Надо еще хлеба купить, а то раз бабка болеет, то могла и не сходить. Семь километров пехом ходить — это нездорово.

Зашли в булочную напротив. Там хлеб был, но по таким ценам, на которые народ не очень решался. Гребешок оставил там еще тысяч тридцать, набрав, кроме хлеба и булок, калачиков и баранок. На одном ценнике баранок была надпись: «Соленые, к пиву». Луза припомнил, что в предыдущем магазине было пиво, которое они не купили. Гребешок инициативу одобрил, Агафон утвердил, и они приобрели два ящика «Балтики».

После этого наконец поехали. Прокатили через все Воронцово к мосту, перебрались на другую сторону реки, стали помаленьку въезжать на косогор. Через пару километров дорога опять вошла в лес.

— Пока сухо, — пояснял Гребешок, — вполне ничего, проехать можно. Но одна гроза с ливнем — и сутки сиди. Только на тракторе.

Некоторое время дорога постепенно поднималась по краю холма, а затем вдруг круто пошла вверх. Потом открылась просторная поляна, а на ней полтора-два десятка старых деревянных домов, вытянутых в две линии. Никаких столбов с проводами к деревне не подходило, из чего можно было догадаться, что в эти края электрификация так и не дошла. Телефонизация — тоже. Казалось, что здесь никто не живет, но огородики соток по пятнадцать-двадцать, на которых густо зеленела картофельная ботва, говорили об обратном. Некоторые дома стояли с наглухо заколоченными окнами, часть была уже полуразобрана. На улице, истоптанной коровьими и овечьими копытами, лежали свежие лепешки. Стало быть, кто-то здесь держал скот.

— Вот сюда, — сказал Гребешок, притормаживая около крепкого дома, крытого шифером и обшитого тесом, крашенным в темно-зеленый цвет. Во дворе было несколько кустов смородины и крыжовника, три-четыре грядки с клубникой, заросли малины и крапивы вдоль забора. Из деревьев росли только черемуха и рябина.

Во двор вошли через калитку в низеньком заборчике — Луза его мог бы просто перешагнуть, но застеснялся и поступил как все.

До крыльца дотопали по крепкому деревянному тротуарчику. А с крытого и застекленного крыльца-терраски уже спускалась навстречу гостям невысокая старушка в темно-зеленом платочке, в валенках с калошами и теплой телогрейке. Она радостно улыбалась и облобызала подошедшего Гребешка.

— Мишенька! Мишенька приехал! Здравствуй, золотенький, с приездом! А у меня сердце чего-то томило. Либо, думаю, к беде, либо к радости нечаянной. Вот оно и вышло, что к радости. А это друзья твои?

— Само собой, бабуля. Это Сева, — Гребешок похлопал по спине Лузу, скромно повернувшегося в профиль, чтоб не отсвечивать ссадиной на щеке. Но Евдокия Сергеевна вдаль хорошо видела.

— Батюшки, да тебя вроде побил кто? — сочувственно произнесла она. — Пойдем-ка, Севочка, я тебе компресс приложу, а то завтра все синью пойдет. А с другими позже познакомишь. Меня можно бабой Дусей звать. Вы для меня все внуки.

На крыльце бабушка, оперевшись на плечо родного внука, скинула калоши с валенок. Тут и все прибывшие, без слов, сняли кроссовки.

С крыльца-терраски по скрипучей крашеной лесенке — перила голубые, ступеньки коричневые — поднялись на «мост». В принципе это можно было назвать и сенями, и прихожей, и даже холлом, если у кого хорошее чувство юмора. Но сени бывают лишь в малогабаритных деревенских домишках центральной и южной России. Сразу представляешь себе некое тесное помещеньице площадью в два квадратных метра. Прихожая или холл — это из городского обихода. Ежели в нормальной хрущобной квартире, то прихожая занимает те же два квадрата, что и сени, но имеет стены из бетонных плит, оклеенных обоями. А «мост» был чем-то вроде довольно широкого (больше двух метров) и длинного (около пяти метров) поперечного коридора, отделяющего хозяйственную половину от жилой. Гребешок хорошо знал, что у бабушки все называется по-особенному и у каждого помещения есть свое специальное название.