— Послушайте, ребята: что вы делаете? На что вы тратите свою жизнь? Ведь большинство из вас попало сюда не случайно!

Тёплый, вполне человеческий тон старшего лейтенанта Домбровы, его до неправдоподобия подобревшие глаза — всегда такие страшные! — всё это ошеломляет губарей. В волнении Домброва встаёт с места и говорит уже стоя:

— На что вы настроились? На тюрьмы и камеры — вот на что! О чём вы будете вспоминать, когда состаритесь? О том, что всю жизнь кочевали по тюрьмам! Я не говорю обо всех вас. Но некоторые из вас совершенно бесповоротно избрали себе уже сейчас именно этот путь! Рядовой Вишненко! Рядовой Гонтарев! Рядовой Лисицын! Рядовой Злотников! Ведь вы же самые настоящие бандиты!.. Опомнитесь, ребята. Ведь ещё всё можно изменить!

На него смотрят лица губарей: удивлённые, наглые, забитые, хитрые, злобные. Для многих уже ничего нельзя изменить. Они выбрали свой путь и пойдут по нему до конца.

Злотников криво и многозначительно усмехается. Уж кто-кто, а он-то знает, ради чего он явился в этот мир.

— Занятие окончено! — объявляет Домброва. — Всем разойтись по камерам!

Улица перед домом офицеров.

Арестанты: Полуботок, Бурханов, Кац, Аркадьев и ещё один солдат, которого мы впредь будем именовать Артиллеристом. Все они работают на разгрузке машины под командой некоего штатского с блокнотиком, женщины (по виду буфетчицы) и офицера с озабоченным военно-снабженческим лицом. Тут же и часовой с голубыми погонами и дурацким своим карабином. Грузчик в штатском подаёт из машины ящики, губари подхватывают их и уносят в здание — в дом офицеров.

В ящиках тех — вино и водка. А путь губарей пролегает от машины, через дверь ресторана, мимо швейцара и — СКВОЗЬ ЗАЛ РЕСТОРАНА, где великолепная публика ест и пьёт.

Жадные взгляды губарей то там, то здесь фиксируют:

— борщ,

— салат,

— жаркое,

— две женских ноги в мини-юбке,

— апельсины на вазе,

— женская рука, царственно подносящая сигарету к ярко накрашенным губам и белоснежным зубам,

— суп,

— шоколад,

— женская улыбка…

Миновав роскошный зал, губари попадают сначала в коридор, откуда им видны кухня и раздаточная, и, наконец, оказываются в кладовке.

Обратно, к машине, возвращаются тем же путём, но уже налегке. И всё смотрят, смотрят…

Чужое, далёкое, несбыточное счастье!

Железнодорожная станция.

А тем временем другая группа арестантов — человек двадцать — выгружает из товарных вагонов тюки с табаком. Тюки несут на спинах, сгибаясь от тяжести, но пока ещё особенно не унывая. Активнее почему-то всех вкалывает Злотников — по-ударному.

— Веселей, братва, — орёт Злотников. — Работаем под девизом: «Сила есть — ума не надо!»

И странное дело: все слушаются его.

Кладовка ресторана в доме офицеров.

Эти более счастливые арестанты занимаются трудом не таким обременительным — укладкой ящиков.

В дверях появляется женщина — по виду судомойка. Женщина всплёскивает руками и, чуть не плача, начинает причитать и тараторить на каком-то непонятном языке. Рядовой Бурханов, к которому она обращается, отводит глаза в сторону, страшно смущается и что-то лепечет в ответ, явно оправдываясь в чём-то. Женщина кричит ещё сильнее и удаляется со слезами на глазах.

Все вопросительно смотрят на Бурханова.

— Ну, чего вылупились? — бурчит он. — Это моя мать. Она здесь работает всю жизнь. Ну вот и увидела…

— А на каком это языке вы говорили? — спрашивает Артиллерист.

— На татарском. Мы ведь татары.

— Ругала, значит? — спрашивает Артиллерист.

— И ругала, и жалела.

Полуботок говорит:

— Ну так ты уж как-нибудь успокой мать. Скажи: мол, ничего страшного, бывает, мол…

Появляется мать Бурханова. В руках у неё поднос, а там: гора котлет, хлеб, борщ, картошка и даже бутылка лимонада!

— Кушайте, сыночки, кушайте, — говорит она на чистейшем русском языке. — Небось изголодались на своей губвахте! — Смотрит, как они едят, а потом обращается к сыну: — Горе-то какое! И за что же ты, проклятый, опять десять суток получил?! Да сколько ж это можно? Да когда же это кончится?..

И снова — разгрузка машины, но по всему видать, что это дело уже близится к концу. Наконец из кузова поступает приятное сообщение:

— Принимай последний ящик! Баста!

Коридоры дома офицеров.

Губари топчутся возле окна, не зная, куда деться. Артиллерист неуверенно рассуждает вслух:

— А то, может, вернёмся? Может, нам ещё какую работу дадут?

Кац смеётся:

— Конечно, дадут! Если мы на глаза начальству попадёмся.

Бурханов предлагает:

— Давайте не попадаться! Айда, ребята, прошвырнёмся по дому офицеров, пока охрана не спохватилась!

Всем эта мысль нравится.

Железнодорожная станция.

Разгрузка вагонов продолжается, но темпы у неё уже далеко не те, что были прежде. У Злотникова же эмоциональный и физический подъём и не думает идти на убыль.

У Принцева между тем подкашиваются ноги, и он падает на колени, роняя на грязный снег свой тюк. Злотников как раз возвращается к вагону с пустыми руками, видит это и, подбежав к нарушителю трудовой дисциплины, пинает его негодующим сапогом, дёргает за шиворот.

— А ну вставай, падла! Работать надо, а не сачковать!

Принцев шепчет:

— Не могу… уже…

— Работай, говорю! У меня закон такой: чтоб на губвахте всем вкалывать!

— Но ведь меня же несправедливо заарестовали!..

— Эти сказки ты не мне рассказывай: справедливо-несправедливо! Попал на губу — вкалывай!

Принцев встаёт. Поднимает свой тюк. Несёт.

Слышен чей-то шёпот-ропот:

— Подумаешь, начальник какой сыскался! Часовые молчат, железнодорожники молчат, а этому одному больше всех надо!

А Злотников тем временем подхватывает свой тюк и бежит с ним, выставив вперёд овеваемое ветрами и бурями лицо.

— Вперёд! За Родину! За Сталина! Ура!

Дом офицеров.

Полуботок входит в концертный зал, где на сцене идёт репетиция будущего концерта, а на передних рядах сидит человек пятнадцать-двадцать случайных зрителей — офицеров, прапорщиков, штатских. За Полуботком робко топчутся Артиллерист и Бурханов, но войти в зал не решаются и, потоптавшись, уходят. Полуботок же хладнокровно садится где-то в ряду четвёртом и отдыхает, и смотрит, и мечтает…

Ах, как хорошо, оказывается, можно жить на гауптвахте!

На сцене эстрадный ансамбль шпарит модную украинскую эстрадную песню — «Червона рута». На барабане, стоящем вертикально, видна надпись:

Это такое, стало быть, название у ансамбля.

Затем на сцену выходит девица вполне привлекательной наружности, но почему-то в помятом платье и в неряшливо натянутых на красивые ноги тёплых чулках; причёска у неё тоже со следами необъяснимых повреждений… Девица поёт боевик эстрады 72-го года — песню на слова Роберта Рождественского «Был он рыжий, как из рыжиков рагу, рыжий, словно апельсины на снегу…»

Играет музыка, страстно поёт девица… Хорошо!..

Полуботок, поддавшись всем этим чарам, закрывает лицо ладонями и мечтает, и грезит…

Волшебная, лесная поляна.

Дымка тумана и яркое солнце — одновременно.

Все обитатели камеры номер семь, взявшись за руки, парят в замедленных движеньях над изумрудною зеленью травы; на голове у каждого венок из полевых цветов; и лица у всех такие человеческие, такие нормальные…

А навстречу им, просветлённым и умиротворённым, откуда-то из белого тумана выплывают девушки — тоже с венками на головах — босоногие блондинки с длинными волосами и в длинных белых платьях…

Полуботок, сидящий в концертном зале дома офицеров, спохватывается, стиснув зубы и закрыв глаза, мотает головой: нет, нет, нет!