— Слышь, Принцев, пойдём, прогуляемся по коридорам, музыку послушаем, на чистую публику поглядим. Пойдём, а?
Косясь на Злотникова, Принцев лепечет:
— Так ведь ОН не разрешит… А я — как ОН… Я, того, — не пойду я с тобой…
Полуботок усмехается.
А Принцев боязливо жмётся к Хозяину. Подальше от вредных влияний.
8
Дом офицеров.
Полуботок бродит по его коридорам. Смотрит и слушает, о чём-то своём думает.
Вот он заглядывает в открытую дверь концертного зала: барабан с надписью «ГАРМОНИЯ», музыка и музыканты.
Длинноволосый красавчик взмахом руки останавливает ликующие звуки и раздражённо кричит:
— Нет, нет! Так не пойдёт! Давайте всё повторим сначала!
И снова — коридоры, лестницы, чей-то смех, чьи-то громкие, весёлые голоса, музыка, яркие краски…
Танцевальный зал: гремит оркестр, и пары сладострастно исполняют танго. Какая-то расфуфыренная девица с удивлением останавливается перед Полуботком. Некоторое время оба смотрят друг на друга, пребывая при этом в состоянии величайшего изумления. Хихикнув, девица отваливает прочь; этот замученный солдатишка с усталыми глазами — совсем не то, что она ищет в этой жизни. Полуботок задумчиво смотрит ей вслед.
9
Двор дома офицеров.
Все уже перестали работать и слоняются без дела под светлыми, звонкими, радостными окнами. Полуботок выходит из здания во двор, и его силуэт сливается с силуэтами других арестантов, подавленных и усталых.
Гнетущая безнадёжность. У всех одинаковые шинели, а лиц — не видно.
К арестантам подходит конвоир с карабином — такая же безликая человеко-единица в точно такой же одежде.
— Ребята, — говорит конвоир, — хлопцы, а давайте пойдёмте в кочегарку погреемся? Если что — скажем, что замёрзли, мол, что ненадолго же…
10
Кочегарка.
Один за другим сюда спускаются арестанты; последними по разбитым ступенькам пробираются двое конвоиров со своими карабинами.
Тощий кочегар выходит всем навстречу; он возникает внезапно, как привидение из зловещего мрака. Прямо за ним видны языки пламени в топке.
— Садитесь, ребята, располагайтесь! В ногах правды нет! Грейтесь вот тут, а может, кто хочет, и вон там — возле труб…
Злотников усаживается на скамейку и, окружённый почитателями, начинает рассказывать что-то интересное и содержащее в себе такие слова: «…Прислала мне из Америки свитер… тут такая полоска, а тут — такая…»
Другие арестанты разбредаются по всем тёмным и тёплым углам, какие только можно найти в этом мирке.
Полуботок сидит рядом с Тощим и Рябым. Ну, Рябенький — этот, конечно, не в счёт; этот дрыхнет, мертвецки пьяный, на скамейке, застеленной тряпьём, а вот Тощий — вот этот трезвёхонек, на нём-то как раз-таки и держится вся кочегарка.
Полуботок всматривается в лицо Тощего, переводит взгляд на Рябого: храпящая сморщенная мордочка.
— Что-то я не пойму, — говорит Полуботок, — когда бы мы ни зашли сюда, вы оба постоянно здесь. Вы что же и дома никогда не бываете?
Тощий отвечает:
— Эх, солдатик… Был бы дом, так отчего же и не побывать бы дома? Здесь вот и живём, едим, работаем…
— А летом куда деваетесь? Летом-то кочегарки не работают!
— Да мало ли куда можно деться летом… Можно, к примеру, в колхоз податься…
— И не скучно?
— А?
— И не скучно, говорю, вот так жить?
— А чего скучать, парень? Я, к примеру, эту ночку буду коротать не один — со мною, парень, моя любимая будет, — с этими словами кочегар достаёт откуда-то из-под стола бутылку водки и нежно, как женщину, поглаживает её, а потом бережно прячет назад. — Чего скучать, парень?
Полуботок устало сидит возле Тощего и смотрит куда-то в пол измученными, но широко раскрытыми глазами.
11
Коридор гауптвахты.
Арестанты выносят из каптёрки «вертолёты» и «козлы», разбредаются по своим камерам.
Майор, начальник караула, командует:
— Побыстрее! Побыстрее! Чтобы через три минуты все спали!
12
Камера номер семь.
Губари засыпают на своих досках, крутясь и кутаясь в шинели. Над дверью горит лампочка, а из оконца стекает на пол тонкая, медленная струйка воды.
Засыпает и Полуботок; ему то ли видится во сне, то ли вспоминается: музыка, смех, пары, танцующие танго, барабан с надписью «ГАРМОНИЯ», девица остановившаяся в коридоре и с наглостью самодовольной самки разглядывающая его…
Спит. И вся камера спит — спит. И вся гауптвахта, кроме часовых.
Пятые сутки гауптвахты
1
Камера номер семь. Пять часов утра.
За дверью слышны голоса и топот ног. Кто-то кричит: «Подъём! Подъём, гауптвахта!» Кто-то другой: «Быстро отпирай все камеры!»
Дверь камеры номер семь распахивается:
— Седьмая камера! Подъём! Бегом на выход!
Губари тяжело и неохотно просыпаются.
— Что-то рановато нас разбудили, — говорит Косов.
— Неужели уже шесть утра? — удивляется Аркадьев. — Не может быть!
А Бурханов ноет:
— Ой, сил моих больше нету!..
2
Мрачное, унылое утро. Улицы города. Редко в каком доме горят окна…
Тёмные силуэты людей бегут в каком-то непонятном направлении. Изо рта у всех — пар. Редкий блеск штыков. И неясная пока ещё тревога…
Арестанты сворачивают за угол.
Звучит команда сержанта, начальника конвоя:
— Стоп! Прибежали!
Всё ещё тяжело дыша, губари стоят перед домом офицеров и не могут поверить тому, что открылось их взорам.
— Что это?
— Мама родная! Что здесь случилось?!
— Вот так штука!..
Появляется сильно взволнованный офицер. Кричит:
— Прибыли? Ну наконец-то!
Один из охранников кидается было докладывать ему, мол, прибыли в ваше распоряжение, но офицер отмахивается от доклада и панически и бессвязно умоляет губарей:
— Ребята! Нужно очистить улицу! Когда люди проснутся и пойдут на работу, они не должны будут это увидеть!.. Да и никакой транспорт здесь не проедет, если мы сейчас же не очистим улицу!.. Ведь центр же города!.. И, товарищи солдаты, вот ещё что важно: в общем, разойдитесь! Приступайте к работе!.. Всё сваливайте на тротуар, поближе к дому!..
В темноте зловеще ощетинилось балками здание дома офицеров, пострадавшее от сильного взрыва.
3
У развалин.
Губари поднимают с земли огромную балку; человек двадцать несут её, выбиваясь из сил и готовые вот-вот выронить её, проклятую. Другие перекидывают камни поближе к стене дома и подальше от проезжей части улицы.
Постепенно, насколько позволяет темнота, вырисовывается общая картина: улица завалена железом, камнем, деревом, битым стеклом и прочим мусором. Здание дома офицеров стоит тёмное, холодное, мёртвое.
Со стороны улицы видно только, что у него выбиты все окна и сильно повреждена крыша, но, когда губари переходят во двор, то здесь при свете автомобильных фар, лампочек-переносок и карманных фонариков видно уже нечто более удручающее: с этой стороны у здания выбиты не только все окна и двери, но ещё и сильно пострадали стены — на них трещины и проломы.
Во дворе — огромные груды камней, опрокинутая и изуродованная, валяется та самая машина, в которой вчера привозилась новая мебель.
Вслед за лучами фонариков в руках офицеров и каких-то людей в штатском губари пробираются вглубь двора. Идти становится всё труднее и трудней. И вдруг кто-то вскрикивает. Все останавливаются.
Луч фонарика выхватывает из темноты человеческое тело. Тело лежит лицом к людям; голова выше, ноги ниже; рубашка задралась и виден голый живот с пупком. Это кочегар, которого мы называли Тощий.
Он мёртв.
Один из штатских говорит:
— А куда делся второй алкоголик?
Полуботок и несколько других арестантов, офицеров и штатских останавливаются перед большим котлованом, образовавшимся на том месте, где ещё вчера была кочегарка.
