Двор дома офицеров. Уже рассвело.

Работа кипит, и всё вроде бы, как вчера: и развалины, и техника, и толпы разного люда — военного и невоенного, и губари вроде бы те же, что и вчера… Вот только Злотникова не видать среди них.

Кто-то из арестантов говорит:

— А ведь этого Злотникова, что из седьмой камеры, освободили сегодня.

— Всем свободу отменили, а его одного отпустили, — удивляется другой.

Полуботок слышит эти речи, но молчит себе и молчит. Работает, погружённый сам в себя, ни на кого не оглядываясь.

И ещё чей-то голосишко:

— А хорошо теперь без этого гада!..

Столовая гауптвахты. Обед.

Смертельно усталые арестанты жадно набрасываются на еду. Уничтожают её быстро и сосредоточенно.

Лисицын зыркает по сторонам своими крысьими глазёнками. И вот — перегибается через стол и выхватывает у Аркадьева кусок хлеба.

Аркадьев вскакивает:

— Отдай!

— Отдай, отдай, — говорит Косов. — А то ведь бить будем. Времена для тебя теперь уже не те.

Лисицын насторожёнными глазками стреляет по присутствующим. Оценивает ситуацию: будут бить или не будут?

Многие перестали есть. С ненавистью смотрят на него.

И Лисицын понимает: будут!

Возвращая хлеб, он кричит:

— Да подавись ты своим хлебом!

Все удовлетворены таким исходом.

Двор дома офицеров.

И снова такая же точно работа. Тяжёлая, изматывающая. Но ведь должен же кто-то убирать эти развалины, чтоб чисто было.

Лицо Полуботка вспыхивает радостью — это он увидел, как во дворе появились человек пятнадцать из его роты, а с ними — старший лейтенант Тобольцев.

Полуботок подбегает к ним:

— Здорово, третья рота! Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Ну как там у нас дела?

Происходит обмен рукопожатиями и приветствиями.

Тобольцев отводит Полуботка в сторону и шепчет:

— В нашей-то роте всё нормально… Слушай, ты случайно рядового Злотникова не знаешь?

— Знаю.

— Так ты представляешь: возвращается он к себе в роту, а там его сюрприз поджидает.

— Какой сюрприз?

— Там, в высших сферах, — Тобольцев делает жест наверх, — военный прокурор и прочие с ним всё колебались: возбуждать против него дело или не возбуждать? Очень уж этого Злотникова наш командир полка защищал. Ну и сегодня как раз надумали они там, в верхах, всё-таки возбудить дело. И получилась творческая недоработка. Если бы чуть раньше пришли к этому мнению, то его бы просто перевели из простой камеры для арестованных в камеру для подследственных. А так — когда он оказался на свободе и узнал, что его всё-таки будут судить, он, представь: убивает дежурного по роте, берёт у него ключи от ружпарка и, вооружась до зубов, бежит в неизвестном направлении.

— Так я и знал, — говорит Полуботок. — Дезертировал!

Некий кабинет в некоем учреждении.

Некие штатские, сидя за столом, то ли размышляют вслух, то ли принимают какое-то решение. Перед ними — карты.

Один из штатских говорит:

— Он часто хвастался, что у него где-то на советско-турецкой границе есть друг. Военнослужащий. Кажется, прапорщик…

Другой возражает:

— С оружием, на угнанной машине и сразу после убийства он так далеко не помчится. Скорей всего он заляжет на дно где-нибудь поблизости. У него есть какие-то друзья где-то здесь совсем рядом, на Урале.

— Урал — это обширное понятие.

— Поработаем с солдатами и командирами его роты и узнаем. Где друзья, где подруги, где родственники всё узнаем…

Чей-то начальственный голос вмешивается:

— Только давайте в темпе, пожалуйста! В темпе! А то ещё неизвестно, сколько людей этот зверь поубивает!

Двор гауптвахты.

Вдоль шеренги гауптвахты прохаживается старший лейтенант Домброва.

— Те, кому сегодня освобождаться — шаг вперёд!

Выходят человек десять.

— Многовато, — говорит Домброва. — Ты, ты и ты — отпускаю. Через десять минут подойдёте к моему кабинету. Остальных бандитов попридержу, а то работать будет некому. Шаг назад!

Вышедшие становятся назад, в строй, в том числе и Косов, у которого лицо так и сияет от счастья, ведь ему-то как раз и досталось одно из этих трёх «ты»!

Между тем, Мордатый, который тоже давеча выходил из строя, освобождения не получил, хотя и претендовал на него. Еле сдерживая гнев, он говорит:

— Товарищ старший лейтенант! А почему вы МЕНЯ не освобождаете?! Мои трое суток уже истекли! Вы не имеете права!.. Вы обязаны отпустить меня!

Домброва улыбаясь одними губами, тихо отвечает:

— Любезный, вы плохо знаете Устав.

— А вы хорошо его знаете, — злобно ревёт Мордатый, — что держите меня здесь незаконно?

Все губари застыли от напряжения. Некоторые чуть заметно улыбаются. Последнему дундуку понятно: так разговаривать с Домбровою никто из арестованных не должен. И этот Мордатый — тоже. Не понимать таких простых вещей может только полный идиот.

Домброва улыбается одними губами, глядит прямо в глаза Мордатому и, смакуя каждое слово, произносит следующий шедевр гауптвахтовского красноречия:

— Ты, пьянь. Знаешь ли ты, что для задержанных в нетрезвом состоянии срок наказания исчисляется не с момента ареста, а с момента ПОЛНОГО ПРОТРЕЗВЛЕНИЯ? Восемьдесят второй пункт. Глава двенадцатая. Дисциплинарный Устав Вооружённых Сил Союза ССР! Поскольку ты до сих пор ещё не пришёл в чувство, то отсчёт твоих троих суток ещё даже и не начинался. Ясно?

Где-то в России.

Злотников оставляет на шоссе, неподалёку от железнодорожной насыпи угнанную машину. Ловко вскарабкивается вверх и вваливается со всеми своими вещами в дверь проползающего мимо товарного вагона. Едет дальше…

А весна уже разошлась вовсю. Солнышко пригревает, тает и тает снег. Всё это, а ещё и леса, и поля, и деревни, проносится мимо, остаётся где-то позади, сменяется новыми картинами русской природы.

Злотников наблюдает за всем этим из открытой двери товарного вагона. На нём простая штатская одежда. Вещмешок и ещё какое-то тряпьё, пригодное для спанья и для упаковки автомата. И он уже никакой не рядовой конвойных войск, а, пожалуй даже, и не очень-то и гражданин СССР. Он теперь пребывает в совсем новом качестве, в новой роли, и возврата назад ему уже никогда не будет.

И хоть он сейчас и мнит себя сверхчеловеком, а всё-таки страшно ему сейчас, страшно. И вовсе он не супер-супер, а всего лишь маленький, крохотный человечек.

Камера номер семь для арестованных солдат (матросов).

В камере содержится шестеро арестованных: Лисицын, Бурханов, Аркадьев, Кац, Артиллерист и Принцев.

В обычных своих позах сидят они на табуретках у стены и у стола. Настроение у всех тягостное, недоумённое.

На почётном месте, возле печки-голландки сидит Лисицын.

Бурханов говорит:

— Патриота из себя корчил, а мы и уши развесили…

— Мне лично всё было понятно с самого начала! — раздражённо перебивает его Кац. — Это вы все пошли у него на поводу.

— Да ты больше всех ему и подпевал! — с ненавистью кричит Аркадьев.

Кац смотрит на него с уничтожающим презрением и бросает как плевок в лицо:

— Я — выживал, как мог. Я очень люблю выживать! Это моё самое любимое занятие! Моё хобби. Зато ты — больше всех молчал! Так вот: заткнись и молчи!

Начинается шум, спор и в этой суматохе только один не участвует — это рядовой Лисицын. Медленным и пронзительным взором он обводит всех присутствующих, и в голове его явно рождается какая-то мысль; и в лице происходит что-то вроде просветления, может даже — озарения божья.

И он встаёт.

Присутствующие почему-то разом замолкают и вопросительно смотрят на него. Снизу вверх.

Лисицын, оглядывая всех сверху, ведёт такую речь:

— Ну вот что: хватит! Мы долго терпели над собой власть этого придурка. И моё терпение теперь лопнуло! Я наведу порядок в этой камере! В общей сложности я уже насидел сто пятьдесят семь суток на гауптвахте! Поняли все? И я, как ветеран… Вы у меня попляшете!.. И чтоб Уставы учили! И чтоб работали у меня по-настоящему!