Культ евхаристии отправлялся каждое воскресенье с виноградным вином и хлебом из кислого теста при участии всего собрания верующих.

В церковном латинском языке причастительный хлеб получит впоследствии название hostia,[113] то есть «жертвенное посвящение». Это слово несомненно сербского происхождения — память о жестоком заклании животных во времена языч «ства, до запрещения жертвоприношений. Оно употребляется и сейчас, но уже давно более распространенным обозначением причастительного хлеба стало слово fermentum,[114] или «хлеб» из теста, замешанного на дрожжах. Под влиянием древних библейских предписаний был принят, особенно на Западе, и «пресный» хлеб, приготовленный без бродила, как на еврейскую пасху. Но греческая церковь во всей совокупности осталась верной употреблению хлеба, испеченного из замешанного на дрожжах теста. Расхождения по этому вопросу тоже способствовали углублению разлада между византийским христианством и западным.

Хлеб для причастия развозили от имени римского епископа и других крупных митрополий настоятелям соседних приходов и порой в знак особого уважения — собратьям крупнейших епископских епархий в качестве символа «причастности» вере и дисциплине. Это понятие будет затем распространено на весь ритуал причащении.

Отсюда и концепция «отлучения»: вначале — исключение из обряда причастия, а затем — из самой церкви. Слово «анафема» совсем иного происхождения. В классическом греческом языке им обозначалось всякое приношение богам, сделанное по обету, вклад в храм. Кто осмеливался взять их, оказывался жертвой божественного гнева. И библейский бог имел свои священные предметы, называвшиеся по-еврейски herem.[115] В переводе семидесяти толковников этот термин передан именно словом «анафема» в его первичном значении чего-то неприкасаемого, «табу», и потому вредоносного, проклятого. В этом последнем смысле его и усвоили первые поколения христиан, говоривших по-гречески. Слово «отлучение»[116] в церковной латыни — «выдворять из общины». — Прим. пер. ] становится его эквивалентом на Западе.

Исповедание грехов всегда было публичным и касалось более серьезных прегрешений, которые влекли за собой если не осуждение, то по крайней мере исключение из общины. В некоторых случаях прибегали к такому способу: записывали число и существо проступков и подавали эту запись епископу. Верующий, особенно если он лицо высокопоставленное, избегал тем самым унижения от общественного осуждения. Во второй половине IV в. римский епископ Дамасий счел себя вынужденным принять меры против этой уловки, которая, надо сказать, не была чрезмерно распространена. В течение двух последующих столетий вошла в обычай исповедь на ухо священнику, первоначально практиковавшаяся в монастырской жизни. Она послужила компромиссом в ситуациях, когда верующие чувствовали себя стесненными, сообщая о своих проступках.

Отпущение грехов провозглашалось священником без специальных предписаний искупить их. К «тарифу» искуплений грехов церковь придет через много столетий, на основе германского права. Принцип «вергельда», или пени, штрафа, который уплачивается за убийство свободного человека у германских племен, ляжет в основу своего рода градаций налоговых поборов, а затем и искупления грехов. Но это уже эпоха зрелого феодализма.

Число священных обрядов оставалось зыбким. Кроме крещения, исповеди и причастия, все они еще носили вспомогательный характер. Так, не носил подлинно сакраментального характера обряд бракосочетания; новая регламентация этого обряда вступила в силу только в XII в. Точно так же обстояло и с помазанием маслом; вначале оно входило в обряд крещения и только потом стало самостоятельным ритуалом, раздельным для конфирмации и для последнего причастия. Идея его состояла в приготовлении верующего в качестве воина Христова к борьбе со злом и против смерти.

Вера в дьяволов, которую питало превращение языческих божеств в демонические существа, тоже получила повсеместное распространение. Категория священников-заклинателей, наделенных особой магической властью изгонять злых духов из тела верующего, приобретает ошеломляющую силу. В лоне христианства сосредоточиваются все этнические, региональные и местные суеверия. Более или менее стихийное обращение в христианство воинственных народов из германских и славянских земель только увеличило наслоение народных верований, которые, так же как религия, служили выражением образа жизни и мышления народных масс.

Учения отцов церкви и соборные каноны, как отмечает Антонио Лабриола, остаются «почти висящими в воздухе, будучи недоступной массам идеологией».

В классическом греческом языке слово «литургия» (богослужение) означало любую общественно полезную службу, расходы на которую несли более состоятельные граждане. В древнем христианстве этот термин приобретает значение распорядка культовых действий, соответствующего национальным и местным традициям. На протяжении IV в. понятие «литургия» уточняется: Рим отказывается от греческого языка и переходит в богослужении на латинский. Тогда появляются первые наставления, требники, известные как «сакраментарии», «ан-тифонарии», «лекционарии», в которых закрепляются обряды и обрядовые формулы.

Следует добавить еще одно замечание. <…> Масса, группировавшаяся в христианских ассоциациях, в точности никогда не знала и не понимала ничего относительно изменения догм и изощренных дискуссий мудрецов и учителей церкви. Нам не известно, какие именно страсти, интересы волновали плебеев Антиохии, Александрии, Константинополя и т. д., каким был образ их повседневной жизни, непосредственная, привычная рутина их существования. Мы не можем ее описать сейчас так, как описали бы жизнь Неаполя или Лондона. И не будем столь наивны, чтобы поверить, будто они понимали хоть на йоту, в чем состоит субстанция, или хотя бы «подобие, либо идентичность сына и отца». <…> В этом отношении история христианства остается по большей части темной, поскольку она неизменно доходит до нас в идеологическом облачении и в идеологической фразеологии тех, кто в литературной догматической форме отображали развитие ассоциаций христиан. И потому, что известно относительно мало об их практической жизни, и к тому же то малое, что нам известно, совсем сходит на нет, по мере того как мы восходим к первым векам новой эры. <…> Все эти христианские народы пережили и продолжают переживать свои многообразные верования. Вот почему затем они в самом деле преобразовали наиболее распространенные верования христианства в движущие мотивы и проявления новой, особой мифологии. В столкновении с этой конкретной варварской жизнью определения докторов и решения соборов оставались сотрясениями воздуха, идеологией, лишенной контакта с массами, своего рода доктринальной утопией.[117]

Система религиозных церемоний, которая охватывает все фазы существования человека, постоянно вбирает в себя все чаяния простого люда, надежды на независимость и равенство, которые будило в человеке раннее христианство. Она порождала иллюзию того, что верующий с рождения и до смерти находится в центре богослужебной практики, и тем усиливала процесс его отчуждения от реального мира.

Отправление обряда становится исключительной привилегией определенной жреческой касты, чуждой и одновременно противостоящей совокупности прихожан. Как на Востоке, так и на Западе низшие категории духовенства — дьяки, послушники, причетники образуют своего рода простейшую связующую среду между иерархами церкви и массами. Им отводится роль ассистентов священников и диаконов на подготовительной стадии службы, на них возлагается чтение священных текстов и епископских проповедей на воскресных богослужениях. Термин «месса» — «обедня», «служба» (появился в конце VI в.) — происходит, по всей видимости, от выражения, которым дьякон сопроваживал верующих по завершении причастительного обряда: «Ite, missa est!» («Идите, служба окончена!»).