Верующих, которые заплатили за свою приверженность церкви жизнью, начали почитать особо.

Сохранилась память о пошедшем на казнь римском епископе Фабиане, в то время как его карфагенский коллега Киприан предпочел скрыться в подполье, чтобы продолжать руководить общиной, и за то подвергся нападкам со стороны наиболее истовых христиан. Уцелевшие вышли из тюрем, заслужив большое уважение, и нередко к ним обращались, чтобы обрести особые юридические права, минуя порой епископов, и получить, например, свидетельства о реабилитации тех «ляпси», которые старались добиться возвращения в общину, когда вернулись более спокойные времена, хотя отречение тогда считалось непростительным грехом.

В Риме глашатаем этих уцелевших был в 251 г. священник Новитиан, антагонист епископа Корнелия и автор наиболее значительного трактата на латинском языке о троичности, который намного опередил теологические прения IV в. В Карфагене ригористы группировались вокруг двух деятелей церкви — Фелициссима и Новата, которые энергично противодействовали возвращению в церковь отступников, по крайней мере соглашались принимать их лишь после длительного исправительного ожидания. По этому вопросу они откололись от большинства, оставшегося верным Киприану. Возникший на нравственной и дисциплинарной основе раскол сгруппировал в крупнейших христианских общинах наиболее сплоченных верующих, чувствовавших себя оскорбленными и разочарованными податливостью церковных особ по отношению к враждебному обществу, обреченному, как они были глубоко убеждены, на исчезновение. Они приняли наименование нова-тиан по имени то ли Новатиана, то ли Новата — это неясно. На Востоке в грекоязычной христианской среде их называли также «катарами» («чистыми») — тем словом, которое в истории средневековых ересей получит широкую известность.

Секта новатиан развила активную оппозиционную деятельность против официальной иерархии. Она сливалась не раз с другими им подобными группами, начиная с мон-танистов II в. и кончая антиримскими донатистами — движением, сложившимся сразу после гонений, организованных Диоклетианом. На Западе о них говорили еще в конце V в. На Востоке оппозиционеры удерживались вплоть до начала IX в., когда они влились в различные секты и организации инакомыслящих.

Симптоматичным последствием ситуации, которую породила новатианская схизма, была вражда римского епископа Стефана (254–257) и карфагенского епископа Кип-риана — двух «святых» будущей церкви.

Случалось, что многие новообращенные получали крещение в группах, которые примыкали к движению новатиан или к другим течениям протеста. Что было делать, если они добивались потом принятия их в лоно церкви? Подобало крестить их заново или первый обряд мог быть признан действительным как таковой? В Риме думали, что справедливо последнее мнение. В Карфагене же считали новое крещение необходимым. Все это показывает, помимо всего, насколько долгим и трудным был путь к признанию самостоятельной значимости каждого священного обряда. Только в XI в. решили, и то не без противодействия, что таинства действенны сами по себе, в силу одного того факта, что они были совершены священником, даже если он стал объектом серьезных дисциплинарных взысканий.

В Северной Африке, на целой серии местных соборов епископы — помощники Киприана поддержали позицию их высшего представителя. Епископ Стефан отказался принять в Риме делегацию, направленную его карфагенским коллегой, и угрожал ее членам отлучением. Но прежде чем разногласия углубились, преследования, начатые императором Валерианоы после шести лет относительного покоя, наступивших после безвременной кончины павшего в битве с готами в 251 г. Деция, обрушились почти одновременно на обе враждующие стороны, сравняв их в святости мученичества, как уже было за два десятилетия до того с Каллистом и Ипполитом. Вопрос же, который их разделил, остался открытым.

Преследования христиан Валерианой (253–260) имели некоторые непредвиденные аспекты. Впервые было конфисковано общинное имущество и сделаны предложения о лишении званий сенаторов и военных, ставших христианами, ссылке христианских матрон и низведении в рабское состояние членов имперской администрации («цезарион»), которые примкнули к новой религии. Как видно, социальная ткань империи была поражена уже в жизненных центрах власти. Этот процесс зашел так далеко, что после смерти Валериана (взятого в плен в Эдессе персидским царем Сапором I) Галлиен (260–268), за несколько лет до того уже приобщенный отцом к императорскому правлению, отменил принятые ранее решения и вернул церкви кладбища и другую конфискованную собственность, превратив христианство в почти легальную религию.

Гонения времен Валериана тем не менее превзошли своими масштабами и жестокостью все предыдущие: множество людей пало их жертвой по всей территории империи. Именно в те времена с нарастающей интенсивностью начала развиваться агиографическая (житийная) литература, которая ставила целью изобразить в наиболее выгодном свете самопожертвование «мучеников».

Слово «мученик» в романских языках происходит из христианской латыни — martyr[65] от греческого marturos,[66] где оно означало «свидетель (бога)». Заимствованное из судебного обихода классической эпохи, слово это получило в языке христиан свое религиозное значение, оформившееся в сборниках «Деяний» («Актов») и «Страстей» («Пассионов»[67] — «страдание», «мука», «страсть»; в итальянском языке это слово приняло форму passione[68] и т. д. — Прим. пер. ]). В первоначальном смысле слово «мартир» («мученик») применено в Новом завете в связи с Иисусом, как самым высоким свидетелем, или гарантом, драмы спасения. Но уже в середине II в. оно стало применяться ко всем, кто пролил свою кровь за веру, а через несколько десятилетий оно получило свою латинскую форму в общинах Северной Африки в трактате Тер-туллиана «К мученикам» («Ad martyras»).

Первые документы этой литературы представляют собой главным образом своего рода протоколы, состоящие нередко из вопросов и ответов, которые, как предполагалось, имели место во время допросов арестованных властями, например, в «Актах сциллитанских мучеников». Исключено происхождение этих суммарных отчетов из государственных судебных архивов. В лучшем случае речь могла идти о заметках какого-либо верующего, присутствовавшего на суде. Но в целом это были домыслы, продиктованные агиографическими и пропагандистскими намерениями.

Буквальное содержание этих текстов должно, таким образом, весьма настораживать. Можно только отметить, что чем менее они расцвечены описаниями всяких чудес, поразительными подробностями и явным предубеждением против судей, тем более они могут показаться правдоподобными. Есть, впрочем, в самых древних «Актах» (конечно, написанных до правления Константина) и отражение сдержанного, совсем не преднамеренно враждебного отношения многих чиновников, отряженных для расследования, к христианам: они стремятся вырвать у заключенного хоть какое-нибудь изъявление преданности, чтобы избежать его осуждения на смерть, и убеждают его признать культ самодержца как божественной главы государства. Ответ им гласил: «Христос — наш единственный государь». Когда же в уста мученика вкладываются слова, свидетельствующие об уважении имперских властей, о том, что «бог располагает всем и по его воле Цезарь царствует на римском троне», как говорится в «Актах» Апоклония, легендарного сенатора-христианина времен Коммода, тут мы уже оказываемся далеко от исторического периода, о котором эти «Акты» желают поведать.

И исповедание веры в древнейших текстах отличается своей простотой и отсутствием какого-либо теологического оформления: это представления о единичности бога, исключительной фигуре искупителя, сущность отношения которого к человеку еще не вызывает вопросов, и о наступлении более справедливого порядка в мире.