Операция, предназначенная показать, что между греческой философской мыслью и христианской доктриной существует преемственность, не была ни общепринятой, ни безболезненной. Татиан, родившийся между 120 и 130 г. в Сирии, в одном из наименее романизированных районов империи, резко выступает против философии, вплоть до разрыва с ее сторонниками. В своем трактате, дерзко названном «Речь к грекам», он бескомпромиссно осуждает всю классическую культуру как плод шарлатанства, подкупа, если не просто как орудие дьявола.

Оба подхода переплетаются и обнаруживают отсутствие согласованных оценок автономности и гегемонии христианского вероучения.

Отношение апологетов к аналогии между языческими культами посвящений и церковным богослужением характеризуется скорее ее скрытым признанием, чем отрицанием, хотя сходство обрядов крещения, помазания и священной трапезы христиан с соответствующими церемониями в культах Исиды, Орфея, Атона или Митры, с их точки зрения, ложно и обманчиво, результат махинаций «лукавого».

Благодаря этой полемике, сопровождавшейся яростными, к счастью зафиксированными в документах, нападками на греческую и римскую мифологию, обогатилось и наше знание классического религиозного наследия, дошедшего до нас лишь в неполных и отрывочных повествованиях и свидетельствах. Противодействие ему и впоследствии будет нарастать с еще большей силой и с еще меньшим благородством в произведениях крупнейших полемистов константинианской эры: Арнобия, Лактанция, Амвросия и самого Августина, автора идеи двух градов — града сатаны и града божия.

Организованное христианство быстро смещается в новую сферу, где оно более не оспаривает целиком этот мир, но, напротив, стремится обусловливать его, реформировать его изнутри, приспособить к религиозным запросам изменяющегося общества.

Над всем многообразием культов в имперском мире возникает поветрие новых тенденций, которые кажутся чуждыми прежнему греко-римскому язычеству. Государственная религия эволюционирует в сторону монотеистической интерпретации многобожия в соответствии с консолидацией автократического правления. Политеизм, еще живой и активный в народных массах, особенно в крупных латифундиях и в сельской местности, постепенно сводится к культу одного бога либо через утверждение теологии солнечного божества, либо посредством общественных отправлений культа императора — последнего прибежища его непререкаемой монопольной власти.

Среди христиан также обнаруживается новая ориентация: отождествление судеб империи с судьбами ее населения. Тертуллиан восхваляет в Апологии законопослу-шание своих единоверцев и обещает молиться за армии, которые защищают Рим на фронтах Рейна и Дуная, где погиб Марк Аврелий. Во времена Коммода и Севера Цельс, глашатай официального язычества, призовет со своей стороны христиан выйти из бесплодной изоляции и внести свой вклад в защиту государства.

Принято говорить по этому поводу об опасности «интеллектуалистского» перерождения, нависшей над христианскими общинами в трудный переходный период, — о первом большом идеологическом кризисе, выразившемся в явлении, известном под несколько мистификаторским названием гностицизм. Но если мы заглянем дальше чисто доктринальных проблем (которые имеют значение лишь в рамках самого движения, и в первую голову в церковных верхах) и поймем настроение широких масс, видевших в христианском учении отклик на их жизненные запросы, подобное суждение должно быть основательно пересмотрено.

Конечно, следует считаться со значением термина гноcue («знание») в истории греческой философии и эллинистической мысли. Но со времен Платона под воздействием религий мистерий термин «гносис» стал приобретать значение не только познания, методологии, которая предназначена для рационального объяснения природы и общественной жизни, — гносис стал прежде всего осуждением человека на иррациональность, на его сближение со сверхчувственным миром посредством созерцания или при помощи обряда.

В этом смысле теория «познания» не может быть усвоена общественным сознанием и является прерогативой избранных, духовно одаренных, которым она сообщается божественным откровением. Подобное представление о знании встречается уже в некоторых наиболее ранних христианских текстах, начиная с приписанных Павлу посланий и кончая четвертым евангелием. Павел определяет свое евангелие «откровением тайны», о которой «от вечных времен было умолчено, но которая ныне явлена и через писания пророческие, по велению вечного бога, возвещена всем народам для покорения их вере» (Римлян., 14: 24–25). Иоанн с самого начала развивает тему присутствия в мире «слова» («глагола»), воплощенного во плоть, и его мистического преображения в образ мессии. Тогда же в христианстве возникает понятие конфликта между добром и злом, между светом и тьмой, между духом и материей, которое уже бытует во всех восточных религиях, и именно с ним связана сущность гностицизма II в.

Мы имеем дело не с систематическим осуществлением намерения приспособить христианство к различным философским теориям классического мира древности, как впоследствии станут утверждать церковные враги «ложного гносиса», в частности Ипполит из Рима, который относит всякое еретическое движение к особой идеологической школе. Эта мысль, высказанная в начале III в., преобладает еще и по сей день в современной догматике и признается неоспоримым фактом.

Гносис же всего лишь обращается к проблеме, поставленной существованием зла в мире, и рассматривает ее в сфере творения и судеб человека; он анализирует ее в терминах решительного несоответствия материальной действительности и мифического идеального совершенства. С этой антитезой мы вступаем в период полного расцвета христианской традиции.

Очистив гностическое учение от его мифологической мишуры, мы обнаруживаем то, что остается в нем: абсолютный дуализм. Человек — пленник мира зла, и он мечтает освободиться из этого плена. Гностицизм указывает человеку путь к спасению, открывая ему его подлинную природу. Мотив этот возникает уже в середине II в. в так называемых «Одах Соломона», по-видимому месопотам-ского происхождения, открытых в 1909 г. в одном сирийском манускрипте, очевидно переписанном с греческого оригинала. Об Иисусе в нем не говорится ничего, речь идет только о «праведнике», «имени», «господе», «сыне» и пару раз о Христе.

Любой метафизический дуализм есть выражение дуализма действительности, который проявляется в жизни прежде, нежели в идеологии. И потому, несмотря на все заимствования из астрологических, магических и чудотворных учений своего времени, дуализм гностицизма оказывается более близким к конкретному опыту верующего, чем какая-либо иная абстрактная спекуляция на отношениях между человеком и миром. Подчинение человека некоей внешней по отношению к нему авторитарной воле, навязанной экономическими и политическими структурами общества, энергично отвергается гностицизмом.

Странности гностических школ поражали воображение и придавали смысл постоянному поиску эксцентричного я чудесного. Но за мешаниной гностических идей, которая так скандализировала официальных представителей древних христианских общин, склонных самолично вершить судьбами верующих, выявлялась возможность иного, не подчиненного контролю свыше объяснения, драматического переживания горестей и гнета, на которое большинство людей было обречено в условиях полной зависимости от власть имущих.

Вплоть до последних нескольких десятилетий гностические учения были известны только по их опровержениям первыми ересиологами. Сохранились лишь немногие оригинальные тексты: так называемая «Pistis Sophia»,[47] посвященная некоему таинственному божеству, которое носит имя «вера» и «мудрость», «Книга игры» на коптском языке и письмо Птолемея «Флоре», не считая упоминавшихся «Од Соломона». В целом сохранялось старое положение о некоем «ложном гносисе», замаскированном под «истинный», как значится в названии основного произведения Иренея из Лиона, написанного по-гречески, но дошедшего до нас в древнейшем латинском переводе второй половины II в. лишь в отрывках.