— Добрый день.
— А почему Демми не едет? Кэтлин ее ждет.
— Ей нужно готовиться по латыни. Составить планы уроков, — объяснил я.
— Если она такая добросовестная, то может подготовиться и в деревне. Я отвезу ее к раннему поезду.
— Она не поедет. Кроме того, вашим котам не понравится ее собака.
Гумбольдт не настаивал. Котов он любил нежно.
Глядя из дня сегодняшнего, я вижу две очень странные куклы на переднем сиденье громыхающего и скрежещущего внедорожника. «Бьюик» весь заляпан грязью, словно штабная машина во время боев во Фландрии. Колеса смотрят в разные стороны, огромные покрышки выписывают восьмерки. В неясном солнечном свете ранней осени Гумбольдт ехал очень быстро, пользуясь воскресной пустотой улиц. Водителем он был чудовищным: поворачивал налево из правого ряда, срывался с места, тут же резко тормозил и сдавал назад. Я не одобрял его езды. Конечно, я справлялся с машиной гораздо лучше, но сравнение было совершенно абсурдным — ведь это был Гумбольдт, при чем здесь «водитель». Он крутил руль, сутулясь и нависая над приборной доской, содрогаясь от напряжения и стискивая зубами мундштук. Он был донельзя возбужден, тараторил без умолку, развлекал меня, поддевал, заваливал новостями и совершенно заморочил мне голову. Ночью он не спал. Кажется, у него пошатнулось здоровье. Конечно, он пил и накачивал себя пилюлями — большим количеством таблеток. В его портфеле всегда лежал «Индекс Мерк» — книга в черном, словно у Библии, переплете. Гумбольдт постоянно заглядывал туда, и находились аптекари, которые соглашались продать ему то, что он хотел. В этом у него с Демми было нечто общее. Она тоже сама себе назначала таблетки.
Машина загромыхала по мостовой, направляясь к туннелю Холланд. Рядом с большой фигурой Гумбольдта, этого моторизованного гиганта, ерзая по страшно дорогой обивке переднего сиденья, я понимал идеи и иллюзии, которые он принес с собой в этот мир. За ним всегда тянулся шлейф необъятных засасывающих понятий. Он говорил, как уже при его жизни изменились болота Нью-Джерси, обросшие дорогами, свалками и заводами, и что мог бы означать такой вот «бьюик» с динамическими тормозами и усиленным рулевым управлением всего пятьдесят лет назад. Можно ли представить себе Генри Джеймса, или Уолта Уитмена, или Малларме[57] за рулем автомобиля? И мы утонули в обсуждении механизации, роскоши, систем управления, капитализма, технологии, Маммоны, Орфея и поэзии, неисчерпаемости человеческого сердца, Америки, мировой цивилизации. Эти темы вместе с остальными у него переплетались и проникали одна в другую. С хрипом и свистом машина пронеслась через туннель и вылетела на яркий свет. Высокие дымовые трубы, выстреливающие грязь разноцветными дымными залпами, коптили воскресное небо. Кислый запах нефтеперегонки подстегивал наши легкие, как уколы шпор, а по обочинам росли коричневые, как луковый суп, камыши. У причалов качались танкеры; дул ветер, пытаясь сдвинуть с места огромные белые облака. Далеко впереди бесчисленные бунгало напоминали некрополь будущего; а сквозь лучи бледного солнца, пронизывающего улицы, живые тянулись в церковь. Под гумбольдтовскими ботинками для поло задыхался карбюратор, неотцентрованные колеса с нарастающей скоростью глухо ударяли по стыкам бетонных плит. Порывы ветра были такими сильными, что даже мощный «бьюик» вздрагивал. Мы неслись по Пуласки-Скайвей, пока наконец полосатые тени дорожного ограждения не добрались до нас через вздрагивающее ветровое стекло. На заднем сиденье валялись бутылки, банки с пивом, бумажные пакеты и книги — Тристан Корбьер[58], насколько я помню, «Les amours Jаunes"1, в желтой обложке и „Полицейский бюллетень“ в розовой, со снимками неотесанных копов и греховных кисок.
Дом Гумбольдта расположился в самой глуши Нью-Джерси, около границы с Пенсильванией. Здешние пустоши годились только для птицеферм. Дороги, ведущие к деревне, не были заасфальтированы, и мы ехали, плюхая по грязи. Сворачивая на бесплодные поля, мы неслись огромными скачками по белым валунам, и ветки шиповника безжалостно хлестали наш «роудмастер». Глушитель сломался, и мотор ревел так, что даже на шоссе можно было не сигналить — приближение этой машины не услышать было невозможно. Наконец Гумбольдт воскликнул: «Вот тут мы живем» — и свернул в сторону. Мы перекатились через какой-то бугор. Капот «бьюика» задрался вверх, потом нырнул в сорняки. Гумбольдт нажал на клаксон, вспугнув котов: они прыснули в разные стороны и укрылись на крыше дровяного сарая, провалившейся под тяжестью снега прошлой зимой.
Кэтлин ждала в саду, большая, светлокожая и очень красивая. Ее лицо, выражаясь языком женских комплиментов, имело «прекрасные очертания». Только она была бледная — ничего похожего на деревенский цвет лица. Гумбольдт сказал, что она очень редко выходит. Сидит в доме и читает. Это место очень напоминало Бедфорд-стрит, только окружали его не городские трущобы, а деревенские. Кэтлин обрадовалась нашему приезду и вежливо пожала мою протянутую руку.
— Добро пожаловать, Чарли, — сказала она. — Спасибо, что приехал. А Демми? Разве она не приехала? Очень жаль.
И тут в моей голове что-то вспыхнуло. И все осветилось, сделалось предельно ясным. Я увидел место, которое Гумбольдт отвел Кэтлин, и сумел выразить то, что увидел, словами: Сидеть. Смирно. Не дергайся. Мое счастье, быть может, эксцентрично, но сделавшись счастливым, однажды я сделаю счастливой и тебя, счастливее, чем тебе мечталось. Когда я буду доволен собой, благословение свершенности будет сиять всему человечеству. «Разве не это, — подумал я, — кредо современной власти?» Это голос сумасшедшего тирана, с болезненным стремлением к совершенству, для чего каждый должен вытягиваться по струнке. Я понял все это в одно мгновение. И подумал, что у Кэтлин, вероятно, есть какие-то свои, женские причины так жить. Я тоже не собирался ничего менять, собирался сидеть смирно, хотя делал это несколько иначе. У Гумбольдта относительно меня тоже были планы — помимо Принстона. Когда в нем засыпал поэт, он становился злостным интриганом. А я очень поддавался его влиянию. И только недавно я начал понимать почему. Он постоянно возбуждал во мне интерес. И все, что бы он ни делал, казалось мне восхитительным. Кэтлин, казалось, понимала это и улыбалась чему-то своему, когда я выходил из машины на истоптанную траву.
— Дыши, — сказал Гумбольдт. — Тут воздух не такой, как на Бедфорд-стрит, а? — И он процитировал: — «В хорошем месте замок. Воздух чист и дышится легко"1.
Потом мы немного поиграли в футбол. Гумбольдт и Кэтлин постоянно развлекались этой игрой. Потому-то и трава была вся вытоптана. Но все-таки большую часть времени Кэтлин проводила за чтением. Говорила, что ей приходится наверстывать, чтобы понимать мужа. Джеймс, Пруст, Эдит Уортон[59], Карл Маркс, Фрейд и так далее.
— Чтобы выгнать ее поразмяться, мне приходится каждый раз устраивать скандал, — сказал Гумбольдт.
Кэтлин подала очень хороший пас — сильный, крученый. Пока она босиком бежала за мячом, чтобы принять его на грудь, ее голос летел за ней следом. Мяч в полете вилял, как утиный хвостик. Он пролетел под кленами и над веревкой для сушки белья. После долгого заточения в утробе автомобиля, да еще в строгом официальном костюме, я обрадовался возможности подвигаться. Гумбольдт бегал довольно тяжело, рывками. Свитера делали их с Кэтлин похожими на новобранцев, больших, светлокожих, мешковатых.
— Посмотри-ка на Чарли, он прыгает, как Нижинский, — крикнул Гумбольдт.
Но на Нижинского я был похож не более, чем его домик — на замок Макбета. Маленький обрыв, на котором расположился коттедж, потихоньку осыпался, его подгрызал расположенный внизу перекресток. Рано или поздно дом пришлось бы укреплять. «Или судиться с округом», — сказал Гумбольдт. Он готов был судиться со всеми. Например с соседями, что развели птичники на этой захудалой земле. Повсюду репейники, лопухи, чертополох, карликовые дубы, сушеница, меловые провалы и вездесущая белесая глина. Нищета. Даже кусты, вероятно, жили на пособие. С другой стороны улицы постоянно доносилось надсадное квохтанье, очень напоминающее кудахтанье иммигранток, а маленькие деревца рядом с домом, дубы, сумах, ясень стояли чахлые и пыльные, как сироты. Осенние листья готовы были рассыпаться в прах и наполняли воздух пряным благоуханием прели. Воздух был пуст, но приятен. Когда солнце покатилось вниз, пейзаж стал напоминать стоп-кадр из старого фильма, снятого на сепии. Закат. Из далекой Пенсильвании потянулась красная дымка, зазвякали овечьи колокольчики, залаяли собаки в накрытых сумерками скотных дворах. Чикаго научил меня отыскивать нечто даже в таком скудном обрамлении. В Чикаго волей-неволей становишься ценителем ничтожных пустячков. Я вглядывался в практически пустую сцену, и красный сумах, белые горы, ржавчина сорной травы и шапка зелени на пригорке возле перекрестка казались мне чрезвычайно значимыми.
