Направляясь к стоящей на углу «джопе», Любчик успокоил:

– Ребята, сейчас не дергайтесь. Будем ждать. Но и не расслабляйтесь! В любой-момент этот таракан может возникнуть. Белый «вольво», девятьсот шестидесятая модель – запомнили?

И ушел. Капитанил. Руководил процессом. Был счастлив.

Мы сидели в «жигуле», молча курили, опустив окна. Чуть-чуть моросил дождь.

Ветер– листобой гонял по тротуару листву.

Осенний поздний лет одичавших птичьих стай. Небо серое, тряпичное, наспех сшитое их треугольными стежками.

Магнитофон пел нежные ванильно-сахариновые педриль-ные песни.

Наискосок, за жидкими деревьями, было видно, как реставраторы золотят купол церкви Сретенья.

– Я тут неподалеку прожила много лет, – сказала Мила. – В Колокольном переулке…

Это она мне напоминает. Зачем? Я и так помню. Но все это ушло, не вернешь.

– Костя, откуда такое название – Сретенка? – спросила Мила.

– Сретенка, Сретенье – «встреча» на старославянском, – объяснил знающий все К.К.К. – Старцу Симеону ангелы обещали, что он не умрет, пока не увидит Иисуса Христа…

Мила помолчала, тихо засмеялась, легонько похлопала меня по плечу:

– Ордынцев! Я тебе обещаю, что ты не умрешь, пока не увидишь ангела… Ты только не потакай Любчику и не ходи на ненужные задержания…

Конечно, никакой необходимости или практического смысла в моем присутствии здесь на захвате нет.

Только не все в жизни танцует от здравого смысла. Есть в человеке дремучая зоологическая страсть – своими руками рвать врага на мясо! Не расчет, не оперативная целесообразность, а простое звериное нетерпение увидеть гадину, грязного недочеловека, который убил Ларионова. И взять его руками, подержать немного, послушать, как затрясется в нем дыхание, как кровь его вскипит и прокиснет от ужаса, как нестерпимо-остро завоняет он потом – как пойманный в шапку скунс.

Я ведь обещал Валерке, что Мамочка будет лежать на его месте в ледяном ящике морга.

Я гнал от себя эти сумасшедшие фантазии, я знал, что не могу убить Мамочку и не убью. Но рассчитаюсь. Там еще посмотрим…

Медленно, сонно текло время, оно будто остановилось вместе с осенью.

Мила, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Стылая вода… Снулая погода… Постылая жизнь…

Я промолчал. К.К.К. участливо откликнулся:

– Милочка, что с тобой?

– Ничего… – тускло ответила Мила. – После суточного дежурства я выгляжу как суточные щи… Женщинам это не нравится… И вообще все надоело…

На Садовой моргнул зеленый глаз светофора и скинул нам белый «вольво».

Мы его уже ждали часа полтора, а выскочил он из-за на-щей спины внезапно, никто не успел среагировать. Но впереди моргнул фарами Кит из-за руля «джопы».

К.К.К. плавно отпустил сцепление и плыл за набирающим скорость седаном.

Впереди красный светофор на Костянском, там всегда долгая пауза, да и Кит стоит наготове. Нет, нет, нет, он на этот раз его мимо не пропустит – в крайнем случае протаранит. К.К.К. мягко притормозил и, объехав слева стоящий у стоп-линий «вольво», подвернул немного и ткнулся бампером в белоснежное заднее крыло шведской мечты. Чмокающий скрежещущий звук – ножом по металлу сердца.

Распахнулась дверь, и бандит Мамочка, которого я так долго ждал, выскочил наконец как черт из машины.

Он обескураженно смотрел на вмятое исцарапанное крыло. Медленно перевел взгляд на растерянное фраерское лицо К.К.К., который плавно открывал дверь, вылезал неспешно, недоуменно разводя руками – мол, с кем не случается?

– Ну! Ты! Козел! Вонючий! – с визгом заревел Мамочка. – Ты видишь это?

Скотина!… Сука!…

К.К.К. испуганно бормотал, подходя к Мамочке вплотную:

– Я не ожидал, что вы повернете…

– Куда повернете? – Голосил с надрывом Мамочка. – Я стоял! Мудак! Ты оборотись – людей спроси! Я на месте стоял! Ты понимаешь, что это тебе будет стоить десять штук? Это «вольва», а не твой засратый «запор»!

– Почему же «запор»? – обиделся К.К.К. – Это нормальный «жигуль», «пятерка», можно сказать.

Вокруг машин собирался народ.

– Говноед очкастый!… – орал бандит.

К.К.К., стоя уже прямо перед Мамочкой, спросил с претензией:

– Почему вы со мной так разговариваете, молодой человек?

Мамочка опешил от такого идиотизма, его рваный шрам от уха до угла рта превратился в белый рубец.

– А как с тобой еще разговаривать, червь ты навозный?

За его спиной уже грустно переминались Кит и Любчик. Я сочувственно вздыхал, подстраховывая сзади К.К.К. Куклуксклан пронзительно-тонко, с гневом и возмущением проголосил:

– Вы не смеете оскорблять меня! Вам никто не давал права…

И неожиданно дал ему пощечину.

Пощечину! Это же надо такое придумать – пощечину! Ну кто, где, когда видел – уже целые десятилетия! – чтобы кому-то ответили на бесчестье пощечиной?

Наверняка, если бы К.К.К. ткнул ему в живот стилет или трахнул по роже кастетом, Мамочка удивился бы меньше. Это как бы нормально. Мамочка вскинул обе руки сразу – сейчас будет крушащий удар по беззащитно мерцающим окулярам К.К.К.

И повис он в воздухе, как Варавва на соседнем со Спасителем гимнастическом снаряде – Кит и Любчик поймали в воздухе его руки, чуть развели в стороны и – рывком вверх! Молись, Мамочка!

Толпа восхищенно-возбужденно, взволнованно-испуганно, ротозейски-счастливо загудела. Мамочка вертел головой, пытался обернуться, понять, что происходит, заорал на оперов:

– Да я вас сейчас всех…

А Кит уже высвободил у Любчика трепетную ручку Мамочки, свел их вместе, чуть поддернул повыше – чтоб товарищу удобнее было работать. А Юрка уже защелкнул ему на запястьях браслеты и обшаривал карманы – искал оружие.

Толпа растекалась с разочарованным бурчанием, как вода из унитаза. Мамочка безнадежно пытался задержать их. Собрать сочувствующих:

– Гля, что делают, гады, фашисты! Людей пытают! Открой, сука, жмет руку – больно! Больно! Любчик участливо успокаивал:

– Ну и что? Это же наручники! Не согревающий компресс, а нормальные хомуты! Успокойся, все правильно, так и должно быть!

Кит предложил мне:

– Хватит ему дурковать!… Пора паковать! Пакуем?

– Валяй, – разрешил я. Так и не дотронулся я до этого звереныша с рваной пастью и чертячьими острыми ушами. Мамочка орал операм, которые волокли его в «джопу»:

– Куда вы меня? Чего вы хотите? Куда тащите, суки?! Любчик успокаивал, лечил ему мозги:

– Да перестань ты орать… Чего ты так дергаешься? Успокойся! Возьмем тебя, пожалуй, в пыточную избу…

– Чего? Чего?

– Кво вадис? Спрашиваю, камо грядеши, потрох рваный? Куда ты, мать твою, собирался ехать?

И хохотал Юрка Любчик беззвучно, нервно и счастливо, как нападающий, вогнавший все-таки свою законную «банку» в самый угол ворот, из неудобной позиции, в прыжке, на до-бивании до верного.

Мила неподвижно смотрела перед собой.

И меня трясло от уходящего напряжения, будто оголенный провод не мог отпустить.

К.К.К. истерически позевывал.

А Кит волок Мамочку за ворот кожанки и уже что-то жевал.

Значит, порядок.

– Да не смеши ты меня, Монька, дорогой! – яростно веселился Джангир. – Альтруизм, гуманизм и прочие рыдания по убитым – глупая и корыстная чушь, обычная коммерческая мулька!…

Монька потягивал коньячок, не спеша покуривал, лениво посмеивался.

– Подумай сам, – доказывал Джангир. – Каждый день в мире трахается по меньшей мере один миллиард человек. Еженощно миллион тонн спермы извергается в никуда, в безвидную горячую черную прорву, в детородную тьму…

Монька был явно заинтересован размахом демографического мышления Джангира и понятностью, близостью его сознанию любимых цифр.

А Джангир уже вошел в раж:

– К счастью, большинство этой текучей гадости под названием протоплазма людская погибает… Но если бы из этого водопада подохших живчиков родились людишки, то за ночь население на земле удвоилось бы! Нужно это нам? Скажи мне как верующий ортодоксальный еврей!…