Говорил, что тоскует по своей родине, благословенной закраине Юго-Восточной Азии, праматери мира, но возвращаться назад не хотел ни за какие коврижки. Обустроился прочно в СССР, плавно переполз вместе со страной в рыночную демократию и раскрутился здесь невиданно. Вонг стал сердцевиной огромной гнойной флегмоны, обширной, абсолютно закрытой, горячечно пульсирующей внутри слабой, болеющей плоти чужого города, другой страны, непонятного и неприятного ему народа.

Но жить в Москве ему было хорошо и наверняка очень выгодно.

Джангиров копейку бы не поставил в споре о том, что Вонг не работает на китайскую разведку. И на вьетнамскую – по старой памяти. И на любую контору, которую интересуют платные услуги.

Но Джангирова это мало заботило. Его устраивала эффективность действий Вонга, быстро, точно и безошибочно выполнявшего любые его поручения…

Вонг зашел на кухню бесшумно, низко поклонился:

– Здравствуйте, товарищ генерал…

Вонг ненавидел фамильярность и полагал военную субординацию высшей, чистейшей формой вежливости. Джангиров махнул рукой:

– Заходи, дружище! Какой я генерал! Смирный буржуазный обыватель…

И засмеялся зловеще.

– Не говорите так, – покачал головой Вонг. – Вы всегда остаетесь для меня генералом… Вы – великий человек.

Вонгу с его пергаментным желтым лицом можно было дать восемнадцать лет или семьдесят шесть – это зависело от освещения, настроения или дневной выручки.

Реальный физиологический возраст не присутствовал в этом человеке с ласковой смирной улыбкой, вросшей навсегда в его маску.

Джангиров заметил:

– Точно сказал, Вонг! Величее, чем я есть, трудно придумать… Раньше, когда я мочился, земля под струей плавилась, а теперь там снег не тает…

Вонг искренне сказал:

– Вы, товарищ генерал, молодой, мудрый и могучий… Когда вы поручаете что-то – для меня это честь…

Джангиров буркнул угрюмо:

– Трудное у меня поручение к тебе, Вонг. Ты знаешь Нарика?

– Знаю, – кивнул Вонг. – Он очень храбрый молодой человек… – В голосе его была тонкая, как комариный писк, ирония.

Швец встрял в разговор:

– Ну да, такой особый вид храбрецов – идиоты, не понимающие опасности.

Вонг молча наклонил голову – подтвердил. Джангиров положил руку на плечо Вонга – сейчас они были одного роста:

– Вонг, Нарик грозит мне смертью…

Вонг сразу резко постарел, пергамент треснул в страдание, боль, скорбь, гнев – и все это в одной легкой гримасе.

– Я прошу тебя, сделай так, чтобы эта угроза миновала, – попросил Джангир.

– Я сделаю так, генерал, – смежил щелочки глаз Вонг, веки будто сшили ниткой ресниц. – Он вам не причинит вреда… Пусть его земля пожрет.

– Аминь, – сказал Джангир. – Я надеюсь, что ты это сделаешь быстро и тихо…

– Да, конечно, – заверил Вонг, и его черная лакированная головешка шарнирно закачалась. – Люди не догадываются, как это просто. В них крови, как антифриза в автомобильном моторе. Ткнул ножиком – кап-кап! – и больше нет человека. – Вонг успокаивающе, как доктор, улыбнулся. – Вы знаете, где находится Нарик?

– Нет, – отмахнулся досадливо Швец. – Он где-то глубоко закопался. Наши пока не выяснили… Вонг поклонился:

– Мы это выясним… Я вам сообщу очень быстро о результатах…

"Неонацист Бафорд Фарроу вчера ворвался в Норс-Валли комьюнити центр и открыл прицельный огонь по малышам, ранив троих: пятилетних Джеймса Зиделла, Джо-щуа Степанова и Бенджамина Кадеша. Пули попали и во взрослых: секретаря Изабеллу Самолет и специалиста по работе с подростками Минди Финкельштейн.

Немного погодя бандит-неонацист убил почтальона Джозефа Илето, оказавшегося у него на пути.

На допросе Фарроу заявил: "Все, что я совершил, я сделал намеренно. Я хотел поднять страну против евреев, хотел, чтобы мой пример вдохновил других…

Да, вдохновил на убийства… Что плохого мне сделал почтальон-филиппинец? Да ничего, но он был не белый, и я решил отправить его к праотцам".

«То, что произошло вчера в Гранада-хиялс, – говорит депутат лос-анджелесского городского совета Лаура Чик, – может произойти где угодно. Мы любой ценой должны остановить расползание коричневой заразы».

«Лос– Анджелес таймс»

– Если нет Бога, то какой же я капитан? – патетически воскликнул Любчик.

Капитанство Любчика было его особым пунктиком – по сведениям Управления кадров, Юрка Любчик был самым молодым капитаном в российской милиции.

С трудом окончив школу – спас советский закон о всеобщем среднем образовании, потому что в каждом классе администрация мечтала выгнать лентяя и хулигана Любчика, – он все-таки просочился в Школу милиции. В девятнадцать получил погоны – это еще были-звездочки лейтяги, даже не звездочки, а так – звездная пыль. И кинули его опером на «землю», где, к удивлению начальства, этот мумсик, молокосос, дал самый высокий процент раскрываемости в районе.

Через три года получил положенное – старлея. А тут грандиозное взятие в Бирюлеве новокузнецких душегубов Шкабары – Лабоцкого, и министр, у которого дело было на контроле, растрогался до слез и, не очень-то вникая в сроки чинопроизводства, молвил умиленно: «Поощрить по максимуму!»

Вот и носился Любчик, выскакивая из порток от гордости, и объяснял всем желающим, что звание капитана краеугольное в любой системе, в милиции или на корабле. Становой хребет офицерства! Мысль и мускул власти! Уже не сопливый молодой лейтяга, но и не замшелый усталый подполкан, – и ехидно косился на меня, засранец.

Гордон Марк Александрович усмехнулся:

– Если Любчика потянуло на достоевщину – не к добру… Что-то будет…

И я не смог удержаться, заверил:

– Бог есть! Поэтому ты капитан, и с твоими успехами «никогда ты не будешь майором»!

– Господи! – горестно завыл Любчик. – Ну разве от завидущих людишек услышишь доброе слово? А вам, командир Ордынцев, скажу прямо – в лоб, не таясь, по-солдатски, искренне, без излишних экивоков, затей и реверансов! Совершенно честно! Вы хоть, конечно, и гений, но меня оцениваете недостаточно. А вся ваша бранжа завидует моему уму, красоте и таланту. И от этого мне мучительно тяжело…

– Ладно, – остановил я его. – Чего ты хочешь?

– Во-первых, заслуженного признания, – поклонился Любчик. – А во-вторых, мы с Китом на пару дней должны исчезнуть из этого затхлого мирка.

– Зачем?

– Я надеюсь, что сегодня-завтра, может, послезавтра мы отловим Мамочку! – И обвел нас торжествующим взглядом.

– Докладывай, – осадил я его гарцовку.

Любчик подошел к лениво развалившемуся на стуле К.К.К. и, раздвинув пальцы, постучал его ладонями по голове – раздался сухой треск.

– Слышите? – испуганно спросил Любчик. – Удивляюсь сам, как в этой утлой голове рождаются такие замечательные мысли…

К.К.К. отодвинул его от себя, скомандовал, как шкодливому щенку:

– На место!

Любчик вернулся к моему столу и серьезно сказал:

– Этот невзрачный субъект, рядящийся под мента-криминалиста, сотворил на своих компьютерах чудо. Воссоздал из воздуха, из слов, портрет бандита Мамочки.

Про который подруга Тойоточка оргаистически крикнула: «Как живой!»

– Замечательно, – согласился я. – Что дальше?

– Знаешь, командир Ордынцев, как девку на тусовке переклеивают? Вот я ее у Мамочки переклеил…

– Удалось?

– Думаю, вполне, – самодовольно хмыкнул Любчик. – Понимаешь, у нее мозговая деятельность вообще отсутствует. Она живет гормональными реакциями.

Заставить думать невозможно – только чувственные ассоциации… Необходим эмоциональный резонанс…

Я спросил Гордона:

– Марк Александрович, может, ему успокаивающий укол сделать?

– Отойдет сам, – пообещал Гордон. К.К.К. подтвердил:

– Пункт пятый памятки по научной организации труда: «Доверяй подчиненным, это повышает их сознательность и чувство ответственности за дело»…