Демократическое действие подчиняется известным формализмам. Но если формализмы бюрократические имеют стесняющий, инструктивно-предписательный характер, то формализмы, из которых слагается демократическая культура, являются эмансипирующими по самой своей сути. Цивилизованная демократия — это процедура на процедуре, это целая цепь тщательно, почти ритуально соблюдаемых условностей. Тот, кто стал бы оценивать ее по традиционной мерке схода, собора или даже первого рабочего Совета, скорее всего увидел бы здесь подобие «заседательской волокиты». Но в наши дни только она, эта кажущаяся волокита, способна обеспечить действительное равноправие личных волеизъявлений. Если бюрократическая культура — это инструмент для распространения «сверху вниз» уже готовой и завизированной истины, то культуру демократии следует уподобить своего рода улавливающему устройству, с помощью которого суммируются сигналы тысяч и тысяч автономных мыслящих датчиков.

Демократическое решение в идеале — это коллегиальная мудрость народа. Но раз так, то определение законов, правил, статусов и регламентов, обеспечивающих демократизацию политической жизни, является, говоря словами Канта, «условием возможности» любых оптимальных решений, касаются ли они экономики, социальной практики или отношения человека к природе.

***

Понятие правового государства — классический пример идеала. Нигде на земном шаре оно не реализовано «на сто процентов». Вместе с тем нельзя не видеть, что примерно с конца XVIII столетия мировое сообщество вступило в такую фазу, когда ни один из входящих в него «государственных организмов» не может безнаказанно игнорировать вызов или регулятивное значение «строгого права». Позволю себе выразиться еще более резко: последние два века — эпоха масштабных, впечатляющих, грандиозно чудовищных и все-таки тщетных попыток устранить понятие правового государства из социально-политического лексикона. Кто только ни силился низвести его до статуса кабинетной абстракции, либеральной фразы, /430/ исторически ограниченной иллюзии! Это делали философски-глубокомысленные приверженцы реставрированных монархий и бойкие адвокаты бонапартизма, глашатаи «германско-христианского духа» и вожди славянофильства, фанатики национал-социализма и неистовые ревнители пролетарской диктатуры. Идеал выстоял и обнаружил свою принципиальную неодолимость!

Перестройка, совершающаяся в нашей стране, — одно из значимых событий всемирной истории; на мой взгляд, она заслуживает этого титула прежде всего потому, что кладет конец самой упорной и самой затяжной попытке осчастливить людей на началах бесправия и тотальной идеологической подопечности. Чем бы ни окончился перестроечный процесс в плане экономическом и социальном, он уже необратим как акт многопланового политико-юридического отрезвления. Он ставит нас (людей, обеспокоенных прежде всего ближайшим будущим) в нормальное отношение к наиболее продуманному, наиболее конструктивному идеальному воззрению, выработанному прошлым. Это столь фундаментальное изменение в структуре сознания, что оно уже само по себе стоит любых материальных приобретений. Какие бы причуды хозяйственной эволюции ни ожидали нас впереди, на них можно ответить репликой, вложенной А. С. Пушкиным в уста скупого рыцаря: «С меня довольно сего сознанья!»

Говоря так, я вовсе не собираюсь утверждать, будто за последние два-три года мы достигли высот правопонимания. Перестройка лишь правильно расположила нас по отношению к правовой проблематике, породила установку на юридическую цивилизованность. Что касается сколько-нибудь разработанной системы представлений о правопорядке, законности, правосудии, демократической дисциплине, то ее еще нет, и она не появится без серьезнейших усилий, направленных на политико-юридическое просвещение народа.

См. с. 185–208 настоящего издания.

См. с. 286–345 настоящего издания.

Не могу не сказать, что, занимаясь этой темой, я шел по чужим стопам, прежде всего по тропе, протоптанной Ю. А. Замошкиным, который в середине 60-х годов первым обратился к понятию псевдоколлективности и попытался проследить связь этого многоликого явления с, избыточной бюрократизацией общественной жизни. В немалой мере я был обязан также Н. В. Новикову (ныне эмигрант, проживает в Кельне), остроумно доказывавшему в своих работах, что конформноэкспектативное поведение любого типа может быть представлено как сложная инверсия экономического индивидуализма.

Соловьев Э.Ю. Внутрикорпоративная конкуренция и некоторые аспекты доктрины «массового общества» // Современная буржуазная идеология в США. М., 1967. c. 238–239.

Мамардашвили М. К., Соловьев Э. Ю., Швырев В. С. Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии // Философия в современном мире. М., 1972. c. 65–66.

Философия Канта и современность. Под общей редакцией чл. корр. АН СССР Т. И. Ойзермана. М., 1974. c. 194–195.

Там же. с. 219.

О различии понятий «индивид» и «личность» см. подробнее в моей статье «Индивид, индивидуальность, личность» // Коммунист. 1988. № 17. с. 50–63.

Studien zur Geschichte der westlichen Phiolosophie. Elf Artikel der jungeren sowjetischen Autoren. Fr. am M., 1986. s. 22–23.

Клямкин И. Почему так трудно говорить правду… Новый мир. 1989. № 2. c. 230.

Я позволил себе лишь одну сквозную поправку: робкое, сервильно-академическое «мы» («мы полагаем», «нам представляется», «по нашему мнению») везде заменено уверенным «я», отвечающим речевым нормам гласности и моему почтенному возрасту.

Вопросы философии. 1981. № 7. С. 115–126; № 9. С. 132–143.

Первой биографией в истории обычно признают «Житие Франциска Ассизского», составленное в середине XIII века францисканцем Бонавентурой. В отличие от жизнеописаний Плутарха и от статичной житийной литературы раннего средневековья это была попытка воспроизвести динамическую историю индивидуального духа, прошедшего через последовательные стадии становления (см. Бицилли П. «Элементы средневековой культуры». Одесса, 1919 г., с. 127–131).

Попытка обобщить соответствующий опыт была предпринята, пожалуй, лишь учеником Дильтея Георгом Мишем в его трехтомной «История автобиографии».

Здесь и в дальнейшем в скобках указываются страницы рецензируемых выпусков серии ЖЗЛ.

Kants gesammelte Schriften. Bd. IV. В., 1923, S. 25.

По характеристике Куно Фишера, «Кант хотел быть и был только немецким профессором». По словам Георга Зиммеля, он представлял собой «единственный в истории философии пример гения-филистера» (цит. по: Геллер И. З. Личность и жизнь Канта. П.,1923. с. 7–8).

Брехт Б. Пьесы. М., 1956. c. 432.

См.: Вопросы философии. 1970. № 8. С. 170–171; В мире. 1970, № 12; Коммунист. 1972. № 16. С. 108–109.

что

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 18. c. 342.

Там же. c. 111.