Да, рождение профессионального «толстого» литературного журнала в далеком, захолустном городишке Новониколаевске, затерявшемся среди бескрайних степей и лесов, было явлением примечательным и необычным. Это понимали первые его сотрудники, возглавлявшиеся Емельяном Ярославским, понимали, какую важную роль может сыграть такой журнал. И каждый из них трудился на благо журнала самозабвенно, с полной отдачей сил. Каждую мало-мальски талантливую статью, очерк, рассказ, повесть или стихотворение немедленно обсуждали на редколлегии, стремясь помочь автору улучшить, доработать свое произведение, превратить его в пригодное для печати, собирались для этого в любое время суток и там, где это было удобнее для скорейшего прибытия всех, — то в помещении Сибгосиздата, то на квартире у Ярославского, то у Березовского… Так вспоминала потом об этих необыкновенных днях Лидия Сейфуллина. «Только теперь я понимаю, — писала она уже в 1947 году, — какой исключительной ценностью было отношение к журналу „Сибирские огни“ всех его руководителей. Большая партийная работа возлагала на них множество обязанностей… но не было ни одного несостоявшегося заседания редакционной коллегии, ни одного невыполненного обещания о сдаче в срок статьи, материала для номера…»

Вот эти традиции взволнованно-восторженного отношения к журналу, чуткого и бережного отношения к каждому автору, переступающему порог «Сибирских огней», укрепились в редакции на долгие годы, как-то естественно превращаясь в повседневный стиль работы все новых и новых сотрудников. И это знают все, кто имел дело с «Сибирскими огнями». Знаю это и я, опубликовавший на страницах этого журнала два больших своих романа — «Повитель» и «Тени исчезают в полдень».

Я вспоминаю сейчас, с какой бережностью и заинтересованностью в благополучном исходе дела читали тогда, в 1958 году, например, рукопись «Повители» члены редколлегии Сергей Залыгин, Виктор Лаврентьев, Афанасий Коптелов, Анатолий Никульков, главный редактор журнала Анатолий Васильевич Высоцкий. Рукопись была несовершенна, а материал острый и, как мы говорим иногда, трудный. Шутка ли — главным персонажем произведения была фигура резко отрицательная, был образ человека мерзкого и враждебного делу нашего общества. Над таким романом редакции работать не просто, освободиться же от этого произведения было довольно легко… И все-таки поверили работники журнала в правомерность моего замысла, помогли доработать роман…

И тем помогли мне стать писателем.

…Я люблю смотреть на ночные корабли, стоящие у затихающих к вечеру пирсов. Приплывшие откуда-то из-за семи морей, побывавшие, может быть, в десятках и сотнях различных портов мира, вот стоят они теперь здесь безмолвно, в черной воде отражаются их ночные огни. И мне почему-то всегда кажется, что корабли в эти нечастые ночи отдыха вспоминают родные гавани, в воды которых они впервые сошли с заводских стапелей и закачались, неуклюжие пока, на тяжелых волнах…

Родная гавань есть у каждого писателя, каждый ведь начинал где-то. И чаще всего, так же вот неловко покачавшись на волнах открывавшегося перед ним литературного простора, уходит в самостоятельное плавание.

Потом будут другие гавани, то есть другие журналы, где автор станет печатать свои произведения. Но любой писатель всю жизнь, которая, как правило, бывает не очень-то усыпана розами, с нежностью вспоминает тот журнал, который опубликовал первое его произведение и тем самым благословил в тернистый, но желанный путь…

Таким журналом для меня являются «Сибирские огни».

Сибирь… И поныне это слово вызывает у различных людей различные эмоции. Конечно, сейчас не найдется человека, который думал бы о ней как о чужой и холодной. Сейчас скорее кивнут одобрительно головой: как же, мол, слышали по радио, читали про нее, видели по телевизору… И все-таки, хотя слышали, читали и даже видели своими глазами, в словах людей, никогда в Сибири не бывавших, все равно нет-нет да и проскользнет невольное удивление: так ли все там, в далеком таежном краю, потонувшем где-то за древним Уралом, в синеватой дымке невообразимых расстояний, как об этом пишут и как это показывают?

И только человек, поживший хотя бы немного в Сибири, при этом слове всегда словно осветится весь изнутри, озарит его лицо улыбка, открытая и всегда чуть детская; и мне всегда чудится, что в эти мгновения происходит в нем великое таинство очищения и обновления, ибо человек, однажды узнавший Сибирь, остается очарованным ею до конца. И никто не объяснит тебе, в чем тут дело, отчего же такой колдовской силой обладает эта земля.

Ну а что уж говорить о коренных сибиряках, о старожилах!

— Смог бы ты оставить когда-нибудь Сибирь навсегда? — спрашиваю я у Георгия Васильевича Каратаева, первого секретаря Коченевского райкома партии.

Мы едем по полям его района, бескрайним полям, уходящим за горизонт, упирающимся по сторонам в березовые колки. Уже сентябрь, качаются в просторном небе тучи с тяжелыми синеватыми днищами. Тучи, правда, пока редкие, щедро льются меж ними солнечные потоки, играют под свежим ветром уже чуть тронутые желтизной березы.

— Зеленоватая, зеленоватая… — произносит Каратаев, глядя задумчиво на пшеничные поля. Вопроса моего он будто и не слышал, а может, сделал вид, что не слышал, потому что как-то не к месту он прозвучал, хотя мы и говорили о его бывшей родине, о пермских степях, откуда давно-давно приехал он в Сибирь с родителями.

— А зеленоватая? — оборачивается Каратаев к директору совхоза «Кремлевский» Геннадию Гудошникову.

— Выйдем, — вместо ответа говорит Гудошников.

Пшеничное поле. Вид у него непривычный. Дует ветер, а не ходят по полю тяжелые хлебные волны и легкие не ходят, не шелестят колосья. Они, эти колосья, и вправду еще на вид зеленоватые, но уже налитые, полновесные, лежат на земле. Хлеба полегли, земля укрыта, как плотным матрацем, станешь — под ногой пружинит. Местами хлеба взъерошены, длинные стебли перекручены, торчат во все стороны. «Словно медведь повалялся», — говорят о таких местах хлеборобы. Но не медведи виноваты — вволю погуляли здесь за лето могучие вихри.

Взяли молча по горсти колосьев, вышелушили. Зерна тоже с прозеленью, но налив закончился.

И еще постояли молча. Каждый и раз, и другой, и третий взглянул на небо, все так же не проронив ни слова. Но сколько же слов слышалось в этом молчании! И все непроизнесенные слова, все мысли этих людей были понятны.

— Сосет, Георгий Васильевич, под сердцем, — разжал губы наконец Гудошников. — В валках за недельку зерно дойдет, щуплых зерен будет немного. Но все же центнер-полтора с гектара потеряем, если начнем сегодня-завтра косить.

И опять директор совхоза глянул на небо, на приветливо светящееся и хорошо пригревающее пока солнце. Но это — пока, ему ли, Гудошникову, не знать. Он еще молод, но всю жизнь провел тут, на сибирских полях. С каждым днем солнце будет греть слабее и появляться реже. Не услышишь ведь больше до следующего лета ни глуховатого голоса кукушки из березового лесочка, ни переливчатой трели жаворонка. Все прошло, прозвенело, как короткая, но радостная песня, а теперь тучи с каждым днем все ниже.

И он заканчивает:

— А не начнем валить хлеба — можем потерять с гектара и по десять центнеров, а то и больше…

Не просто, ох как не просто приходит для сибирского хлебороба простое с виду решение — косить хлеб на неделю раньше или позже. И для комбайнера, и для директора совхоза, и для секретаря райкома партии. Все не раз взвешивается: и прогнозы синоптиков, предсказывающих дождь, и мнение местного 90-летнего деда, обещавшего ясную погоду. Все анализируется до бесконечности: многолетние природные циклы, норма годовых осадков, количество уже выпавших и еще могущих выпасть… И все же окончательное решение принимается чутьем тех, кто пахал, сеял и выращивал хлеб, кто дни и ночи проводил в поле, нетерпеливо ожидал всходов, наблюдал, как колосится и зреет хлеб, чье сердце стонало от бессилия, когда хлеб под ливнями и ветрами ложился на землю, — ведь не поддержишь, ничем не поможешь.