— Хлеб Мамедобадия! Хлеб Мамедобадия! — кричал торговец.
Он всё повторял и повторял эти слова. Может, именно поэтому Хабип ощутил, что хочет есть. Он легонько толкнул Ризакули в бок:
— Не пора ли нам перекусить?..
Брат стал вслух раздумывать, куда им лучше поехать: «В чукур-сарай или же в каменный сарай?» Пальван его перебил:
— Да не всё ли равно где нам остановиться и поесть, главное, чтобы поскорее.
Арба Ризакули въехала в распахнутые ворота двора, выложенного булыжником, хорошо отшлифованным за многие годы. С одной стороны двора виднелась чайхана, с другой — лавка. Весь большой двор охватывало полукругом здание, где размещались другие службы.
Хабип-пальван пока один проследовал в чайхану и сел на деревянный пол, покрытый войлочной подстилкой. Гостю подали чай.
Возле огромных самоваров на отдельном топчане сидел довольно полный человек, с одутловатым лицом. По всей вероятности, это и был содержатель постоялого двора. Одутловатый человек подозвал к себе молодого чайханщика и что-то ему сказал. Юноша мигом оказался возле пальвана:
— Вы и обедать будете? Есть плов из отборного риса, пити из молодой баранины… — Юноша так и оставался полусогнутым, пока не дождался ответа пальвана:
— Вот придут мои спутники, тогда мы и плов, и пити попросим…
В чайхану вошли Ризакули и муж с женой. Женщина села чуть поодаль, словно прячась за спину мужа. Все четверо, не спеша, стали пить чай…
Молодой чайханщик, словно стесняясь чего-то, наклонился над ухом Ризакули. Лицо его просветлело:
— Да, да, принеси, обязательно принеси, — ответил он юноше. И тот не заставил себя ждать: расстелил небольшой платок, зажёг лампу, принёс кусочек терьяка, трубку, щипцы.
Ризакули накурился терьяка до головокружения и постучал ногтем по трубке. Это значило, что он собирается передать её младшему брату. Но Хабип-пальван покачал головой:
— Я перед Красным имамом поклялся, что больше никогда не возьму в рот трубку с этим ядовитым зельем. Даже если у меня будет рука болеть, даже если я буду умирать от какой-то другой нестерпимой боли, всё равно не поднесу её ко рту.
— Не надо было тебе давать такую клятву, — досадливо заметил Ризакули, — а вдруг не выдержишь, нет, никак нельзя было этого делать, теперь вот и не покуришь с тобой.
Больная женщина с мужем тоже пристально смотрели на того, кто дал клятву не брать в руки кальян. У женщины лицо не было прикрыто. Оно Хабипу показалось вроде бы знакомым. Пальван стал вспоминать, где он мог видеть эту ещё нестарую женщину. Нет, женщины этой он нигде не видел, а вот девочку, похожую на неё, кажется, встречал… «Не являюсь ли я прямым виновником её несчастья?» Пальван болезненно и с трудом извлекал из памяти какие-то полустёршиеся картины.
Девочка с матерью возле Эрриккала собирали траву. Мы возвращались из налёта на другой туркменский аул. Я и Ремев для прикрытия были оставлены сзади. Нам новая добыча вроде бы уже и ни к чему. Там, впереди, и людей, и скотины, кажется, уже гонят больше, чем достаточно. Но не удержались. Вдали разглядели двух женщин. Пришпорили лошадей и мигом оказались возле них. Мать с дочерью не успели добежать до своего села, Ремев на скаку схватил девочку и кинулся догонять своих. А мне, тогда совсем молодому и полному сил, всё же оказалось нелегко справиться с матерью. Женщина была не только красивой, но и очень сильной…
Сожалея о содеянном в тот давний, проклятый день, Хабип тяжко вздохнул… Затем поинтересовался у путника:
— А мать вашей жены жива-здорова?
— Очень горькая ей выпала судьба, — ответил он. — Бай купил её для работы по хозяйству. Но поскольку эту женщину аллах не обделил красотой, старик при каждом удобном случае начал требовать от неё и другого. Однажды она складывала снопы в поле. Кругом безлюдно. Старый бесстыдник подкрался к жён-шине и повалил её на стерню. Но она баю не позволила над собою надругаться. Стала с ним бороться, Только бай хоть и стар, но был очень крепок. Силы женщины иссякли. Она дотянулась рукою до серпа и пропорола баю живот. На предсмертные крики сбежались сельчане. На земле сидит с обезумевшими глазами женщина. Невдалеке валяется почти безжизненный бай. Старший сын бая обнажает саблю и направляется к женщине. А она и с места не сдвинулась. Байский сын изрубил её, беднягу, на куски. Бай же промучился несколько дней и умер.
Хабипа мучили угрызения: «Мои прошлые преступления не дают мне покоя и здесь, у могилы Красного имама».
Принесли жирное пити, политое сверху какой-то ароматной приправой. Проголодавшиеся паломники уселись вокруг большого блюда, взяли по куску лепёшки и приступили к еде.
Солнце уже перевалило за полдень. В чайхану то и дело входили люди. Внимание Хабипа привлекли слова рыжебородого паломника, сидевшего невдалеке от него справа:
— Думаю, что нынешнее моё паломничество будет удачным. Мулла, которого мы наняли, видно, порядочный человек. Разузнал и подсказал, где можно выгодно купить овец. Сам он днём и ночью, молится за благополучный исход нашего дела.
После обеда младший брат попросил старшего: спроси рыжебородого, где найти того муллу, который помог им в богоугодном деле. Может, он и нам поможет. Я пока похожу по лавкам, а ты при встрече с муллой не скупись, сколько он попросит, столько и дай.
Под большим навесом полно продавцов. Каждый из них громко хвалил свой товар. Тут разные пахучие растения — мята, кинза, тархун, лук, чеснок… Дальше по обеим сторонам улицы тянулись лавки. Створки их дверей распахнуты. Возле лавок шумно. Люди снуют из стороны в сторону. Продавцы тоже не сидят сложа руки.
Хабип вошёл в одну из них. На полках её тюки различных товаров. Лавочник стал разворачивать перед ним ситец, шелка, шерстяные ткани.
— Всё есть и всё недорого, покупай, дорогой ага, вот ещё и бязь, и тонкое сукно, имеется всё, что людям нужно, — гордо улыбаясь, говорил продавец.
Но Хабипу здесь ничего не нужно было. Он заглянул в другую лавку. Тут были не только ткани, но и посуда, а рядом лежали все принадлежности для курения терьяка: лампа, трубка, вертел с загнутым концом, щипцы… Хабип отвернулся и проследовал к следующей лавке. Здесь он не мог не задержаться. Вот мешки с круглым и ханским рисом. Рядом — с орехами, жёлтый и чёрным кишмишем. Сырой и варёный горох, курага из персиков, миндаль. Были здесь также разные краски и патроны. Толстый лавочник сосал длинную трубку кальяна, выпуская изо рта и ноздрей клубы дыма. Купив немного кишмиша, смешанного с варёным горохом, он вышел из лавки.
Вернувшись в чайхану, Хабип застал там только женщину. Он высыпал перед нею купленный кишмиш с горохом. Тут же отошёл и уселся на прежнее место, ожидая остальных попутчиков. Женщина не притронулась к кишмишу, зато очень уж пристально смотрела на Хабипа. Не выдержав, он спросил:
— Что, наверно, узнали?
— Да. — с горечью ответила она, — узнала. Это, оказывается, вы тот изверг, который и маме и мне принёс столько несчастья; её погубил, а меня разлучил с родным краем, чего я так и не смогла перенести, отчего на меня и разные хвори посыпались, — женщина смахнула со щеки слезу — одну, другую…
Хабип ничего не сказал в ответ, лишь склонил голову в горьком раскаянии.
С наступлением сумерек в чайхане зажгли свечи. Вернулись в чайхану и Ризакули с паломником. Старший брат стал рассказывать о встрече и беседе о муллой.
— Я разузнал, где он живёт, и мы вдвоём, — указал он на паломника, — отправились к нему домой. Осторожно вошли в переднюю пристройку и слышим в комнате невообразимый шум, спор, даже по матерному ругаются… Я приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Там двое играли в шеш-беш. Видно, один из них заметил меня, сразу вскочил с места и отодвинул в сторону квадратик кошмы, на которой велась игра. Поняв, что мы не здешние, пригласил нас войти. Мы вошли в комнату и после того, как выяснили, кто из них мулла, сообщили о цели своего прихода. Мулла согласился на наше предложение и пообещал днём и ночью молиться за нас. Получив деньги, тут же рассказал, где следует купить баранов, сколько нужно за них заплатить. Потом заверил:
