В каждом разделе что-то особенно тронуло. Я очень любила путешествовать, поэтому стихи Олеси Николаевой «И разлука поет псалмы» (№ 11) очень близкими оказались. А по профессии я — инженер-физик; сорок — сорок пять лет назад все мы бредили ядерной физикой, и потому умные воспоминания Бориса Иоффе (№ 5, 6) дважды прочитала. А как достойно вы провели пушкинскую тему! «Гёте и Пушкин» С. Аверинцева в № 6 и щемящее повествование И. Сурат (№ 2) мне особенно запомнились. И еще «Видок Фиглярин» В. Вацуро в 7-й книжке, и еще правдивые и чистые «Дневниковые записи» И. Дедкова. А из «солидной» прозы я больше всего была потрясена «Читающей водой» (№ 10, 11) Ирины Полянской. Я взяла ее «на мушку» еще при «Прохождении тени», но тут мне представляется — она поднялась на такую высокую ступень обобщения через конкретное, что достойна всяческих премий. Особенно не выходит из головы проведенная ею мысль о страшной силе «документа» в руках таланта, который может и его заставить работать на миф, в который целый мир скептиков поверит, как поверил «документальному» кино Дзиги Вертова.

1. Традиционный русский толстый журнал сможет продолжить свое существование и в XXI веке, думается, лишь при условии сохранения своего лица. Никаких новых функций выполнять он не должен, поскольку в противном случае он потеряет свой круг читателей и не приобретет новых. Определенная консервативность толстого журнала — это как раз та традиция, которая обеспечивает ему жизнь. Не следует полагать, что здоровый консерватизм в литературной и интеллектуальной жизни русского общества (в первую очередь — российской провинции) сойдет со сцены вместе с сегодняшним поколением пятидесяти-шестидесятилетних читателей. Их сменит новый слой, тоже ориентированный на традиционно высокую культуру, серьезную мысль. Если толстый журнал утратит это свое лицо, он станет неинтересен и не нужен читателю за пределами «Садового кольца». В таком случае надо создавать некие цеховые альманахи «по интересам», точнее, по эстетическим вкусам. Своеобразные клубные издания, выполняющие только одну функцию — предоставление трибуны для самовыражения. Нечто вроде Гайд-парка в печатной версии.

2. Наибольший интерес для меня представляют разделы «Философия. История. Политика», а также «Литературная критика». Остановили внимание статьи Валерия Сендерова «Заклясть судьбу? Злободневность Освальда Шпенглера», Андрея Зубова «Сорок дней или сорок лет?», свящ. Алексия Гостева «Опыт богословской культурологии».

Запоминается поэзия Олеси Николаевой.

1. Скромная, но с чувством достоинства обложка — нет вычурности, нелепых рисунков, кричащих фотографий и вульгарных анонсов. Ничего лишнего, отвлекающего внимание. Во всем чувствуется ответственность, солидность и серьезность. Несомненно для меня, что и в веке XXI толстый журнал должен держать марку. Наперекор веяниям эпохи оставаться собой. Он нужен таким. Таким! Тем, кто отдает себя без остатка этому занесенному в «Красную книгу» виду, тем, кто ежемесячно покупает его и читает. Таким он нужен, если хотите, мне.

Почему я назвала толстый журнал занесенным в «Красную книгу»? Думаю, печальная безысходность очевидна. Кто сегодня читает эти, на мой взгляд, уникальные издания? Да, конечно, не многие. Нет очередей в киосках и магазинах, ажиотажа в библиотеках. С одной стороны, обидно: культура толстого журнала так несправедливо забыта. Но лишь с одной стороны и лишь на первый взгляд. Стоит пристальнее всмотреться в суть проблемы, как откроется интереснейшая картина. Несмотря ни на что и у «Нового мира», и у «Иностранной литературы», «Знамени», «Октября» есть вечное ядро постоянных читателей. Они никогда не изменят своим изданиям. Их не много на фоне грязи и пошлости крутых тинейджеров, бизнесменов. И чувствуешь себя угнетенно, видя, как за последние несколько лет их становится меньше, меньше… Но они есть. И, надеюсь, будут всегда. Они не такие, как все. От журнала ждут не бульварного мусора, политики и секса, но поэзии чувств, филигранно отображенных в строках стихотворений; новых рассказов и романов — не бестселлеров, но много большего; злободневных статей — не вульгарных сплетен, но серьезных исследований, актуального отражения действительности; критики и обзоров — мнений, написанных настоящим, великим русским языком. Их программа-минимум — продолжить интеллектуальное развитие, получить подтверждение собственным суждениям и взглядам, понять, что волнует малотиражируемых, однако от этого не менее талантливых авторов; программа-максимум — выразить себя, написав свое, поделиться частичкой души с другими.

И, конечно, читатель определяет содержание толстых журналов. Это стихи, проза, публицистика, критика, умеренная политика, рецензии и исторические материалы. Удивительную традицию литературные издания должны забрать в новый век.

Авторы… Здесь редакции обязаны и сохранить заслуженных ветеранов, и разжечь огонь молодых имен, продолжить жизнь в лицах следующего поколения. Я верю, все получится. Надо только очень постараться. Всем вместе.

2. О публикациях «Нового мира» в 1999 году, запомнившихся мне. Не могу сказать, что регулярно читаю журнал. Но обязательно беру в библиотеке, если вдруг что-то новое и неожиданное, интересное и долгожданное. Только читая номера толстого журнала, я могу полноценно удовлетворить потребность в познании и самосовершенствовании. Не всегда запоминаю прочитанное, не всегда знаю предмет, о котором идет речь в статье, не все понимаю. Тем не менее каждый раз, закрывая номер, ощущаю какую-то наполненность, чувствую пульс зародившихся мыслей, идей. Назову лишь несколько публикаций — капля в море, но их я чувствую внутри, сердцем. «Некролог: Д. С. Лихачев» (Л. Опульская, С. Аверинцев), стихотворения Т. Бек; С. Алиханов, «Язык земли»; И. Сурат, «Да приступлю ко смерти смело…» о гибели А. С. Пушкина.

Вот так прошел для меня 1999 год на страницах «Нового мира». Так наступает век XXI.

Спрашивайте наш журнал в московских книжных магазинах

«Ad marginem» (1-й Новокузнецкий переулок, 5/7),

«Библио-глобус» (Мясницкая, 6),

«Гилея» (Большая Садовая, 4),

«Графоман» (ул. Бахрушина, 28),

«Книжная слобода» (Новослободская, 14/19),

«Летний сад» (Большая Никитская, 46),

«Мир печати» (2-я Тверская-Ямская, 54),

«Паолине» (Большая Никитская, 26),

«Эйдос» (Чистый переулок, 6) и в киосках «Мосинформ».

Я хочу откликнуться на письмо Эммы Герштейн, опубликованное в вашем журнале (2000, № 2), — речь идет о нашей с ней беседе («Зеркало», 1999, № 9/10).

Начну с того, что с первого момента работы над этим материалом перед нами стоял вопрос — подвергнуть ли текст обработке, превратив его, таким образом, в литературный, или оставить разговорным, как поступал в свое время Виктор Дувакин. Не хотелось вмешиваться в острый, точный, замечательный по откровенности строй разговора Эммы Герштейн, не хотелось дополнять или урезать фразы, каждая из которых является документом, свидетельством настоящего участника событий. Не часто в руки исследователя или читателя попадает такая историческая подлинность, пусть и окрашенная темпераментом и пристрастием автора. Правда всегда бывает зашторена ложными приличиями, светским страхом, общественной или политической принадлежностью — мы хотели избежать этих вечных грехов мемуаристики: слишком важны для русской культуры люди, о которых идет речь в беседе с Эммой Герштейн. Да и уважение к самой Эмме Герштейн не позволяло нам вмешиваться в ее слова и что-то менять или редактировать — мы строго придерживались магнитофонной записи, и этот разговорный стиль и жизненная точность интонаций создали ту атмосферу, то обаяние, которые несут с собой для читателя ощущение собственного присутствия в тех далеких временах.