Тригорин (истошным голосом). А-а-а-а!!! Нет! Не-е-е-ет!
Аркадина (бросается к нему). Боря, Боренька, что с тобой? Что он тебе сказал?!
Дорн (оторопело). Борис Алексеевич! (Разводит руками.)
Тригорин (всхлипывая). Он умер, умер! Я… этого не хотел! Клянусь!
Аркадина (обнимает его, гладит по лицу). Кто умер? Успокойся, на тебе лица нет. Тебе вредно волноваться, ты потом писать не сможешь. (Обернувшись к остальным.) Борис Алексеевич такой впечатлительный.
Шамраев. В самом деле? Вот уж никогда бы не подумал.
Аркадина. Он весь погружен в себя, в творчество, но если его что-нибудь расстроит, потом долго мучается и не может писать. Успокойся, милый. На свете нет ничего такого, что стоило бы твоих слез.
Тригорин (внезапно успокоившись, смотрит на нее со странным интересом.) Даже если это смерть твоего сына?
Аркадина (вполголоса). У меня есть только ты, только ты… (Внезапно до нее доходит смысл слов Тригорина, она резко оборачивается к Дорну.) Это правда? Так все-таки?.. Он снова стрелялся, да?
Дорн. Да, и на сей раз, к сожалению, удачно. То есть я хочу сказать — неудачно.
Всеобщее смятение. Маша некрасиво и громко кричит басом. Секунду спустя к ней присоединяется Аркадина — более мелодично. Поняв, что Машу ей не перекричать, грациозно и медленно падает. Шамраев и Дорн подхватывают ее на руки, стукнувшись при этом лбами.
Шамраев. Пардон.
Вбегает Медведенко. За ним, отчаянно крутя колеса, вкатывается на инвалидном кресле Сорин.
Сорин. Что? Что такое? Что-нибудь с Костей?
Медведенко. Убили? Кого-нибудь убили?
Шамраев. Что ты несешь! Дурак! Константин Гаврилович застрелился.
Маша (перестает кричать). Евгений Сергеевич, дайте папиросу. (Закуривает и говорит, отчетливо выговаривая каждое слово.) Я — никогда — себе — этого — не — прощу. (Отходит к окну и в дальнейшем стоит к залу спиной, обхватив себя за локти.)
Полина Андреевна. Я знала, я знала, что этим закончится…
Аркадина (она все еще на руках у Шамраева и Дорна). Доктор, а может быть, он только ранен? Ведь в прошлый раз лишь чуть-чуть пулей оцарапался. (Поднимается.)
Дорн (махнув рукой). Какой там. Прямо в ухо, и мозги по стенке.
Аркадина снова падает. Ее опять подхватывают.
Аркадина. Но… Но почему, зачем? Почему именно сегодня, когда я приехала! Это он нарочно дождался, чтобы мне досадить! Он всегда меня ненавидел.
Сорин (всхлипывая). Что ты, Ирочка, он так тебя любил. Ах, бедный, бедный…
Медведенко. Теперь уж лошадь точно не дадут. Ни сегодня, ни завтра. Придется идти шесть верст пешком, да еще под проливным дождем.
Аркадина (выпрямляется, отталкивает Дорна и Шамраева, говорит трагическим голосом). Я должна его видеть.
Тригорин (он уже совершенно спокоен). Не надо! Я схожу, а тебе не надо.
Дорн (в сторону). Ох уж эти писатели. Аще не вложу перста моего в язвы гвоздинные, не иму веры. А после вставит в роман.
Шамраев. Борис Алексеевич, я с вами.
Входят в правую дверь. Остальные ждут. Дорн наливает в стакан вина и пьет; Сорин, закрыв руками лицо, тихо плачет; Аркадина скорбно смежила веки; Маша стоит у окна; Полина Андреевна с тревогой смотрит на дочь.
Медведенко (робко приближается к Маше). Машенька, я ведь понимаю. Но что ж теперь поделаешь. Ты только не сделай над собой чего-нибудь. Ведь ребенок, Машенька…
Маша (не повернув головы, с ненавистью). Уйди, Медведенко! Моя жизнь кончена.
Полина Андреевна. Не трогай ее. Ты уходи. Домой уходи. Так лучше будет. Машенька, вот выпей капель.
Медведенко (отходит). Так ведь дождь. Мне простужаться нельзя.
Возвращаются Шамраев и Тригорин. Первый выглядит деловитым и озабоченным. Второй явно потрясен. Покачнувшись, хватается рукой за дверной косяк. К Тригорину кидается Аркадина.
Тригорин. Голова закружилась. Сейчас… сейчас пройдет.
Аркадина. Тебе не нужно было туда ходить. Ну что он?
Тригорин (вяло). Лежит на зеленом ковре. И всюду кровь…
Шамраев (видит, что Дорн пьет вино, и тоже наливает себе). Да, судьба-индейка. Какого, спрашивается, рожна нужно было? Мечтал стать писателем. Стал. Вот и деньги стали из журналов присылать. Теперь, поди, и вовсе в моду войдет. Самоубийство — это романтично. Книжки станут хорошо продаваться. И ведь всё вам, голубушка Ирина Николаевна, вы — единственная наследница.
Аркадина. Оставьте, как вы можете в такую минуту… (Смотрит на закрытую дверь.) Это, должно быть, невыносимо — красное на зеленом. Почему ему непременно нужно было стреляться на зеленом ковре? Всю жизнь — претенциозность и безвкусие.
Шамраев. Ковер, между прочим, персидский, тончайшей работы. Можно сказать, единственная ценная вещь в доме. А кровь потом не отмоешь. Евгений Сергеевич, перевязать бы, что ли? А то его и на стол не положишь — стекать будет.
Дорн. Странное занятие — бинтовать покойника. Ну да мне доводилось делать вещи и почуднее. (Выходит в соседнюю комнату, напевая «Бедный конь в поле пал».)
Шамраев. Вот и поужинали. Не нужно было Константина Гавриловича одного оставлять.
Аркадина. Но кто мог предположить. Он был так тих, спокоен… Ах, у меня было предчувствие. Ты помнишь, Борис, я тебе сказала: «Поездка будет печальной»? Сердце, сердце подсказало.
Тригорин. Разве оно могло подсказать тебе что-то другое, если в телеграмме было сказано: «Петр Николаевич совсем плох. Скорее приезжайте»?
Сорин. Ехали хоронить старого, а схороните молодого. (Плачет.) Ну ничего. Милостив Господь. Авось и меня приберет, чтоб тебе, Ирочка, во второй раз не утруждаться. Похоронишь за раз обоих.
Возвращается Дорн. У него закатаны рукава. Вид озадаченный. Молча стоит в дверях, поочередно смотрит на остальных, как будто видит каждого впервые.
Шамраев. Ну что, забинтовали? Звать работников, чтоб клали на стол?
Дорн. Нет.
Шамраев. Что «нет»? Не забинтовали или не звать?
Дорн. Ни то, ни другое.
Шамраев. Как так?
Аркадина. Доктор, у вас такой вид, будто вы хотите сообщить какую-то новость и не решаетесь. Говорите, что уж может быть страшнее случившегося.
Дорн. Вот именно — сообщить. Собственно, даже не одну новость, а две…
Шамраев. А все-таки позвольте, я распоряжусь на стол положить. Как-то не по-христиански. Мы тут разговариваем, а он там на полу лежит. Да и ковер надо поскорее крахмалом присыпать. А после холодной водой. (Хочет идти.)
Дорн (властно). Пусть лежит как лежит. И входить больше не нужно. Посылайте за исправником, Илья Афанасьевич. Господин Треплев не застрелился. Это вам первая новость…
Маша (обернувшись, хрипло). Жив?!
Аркадина хватается рукой за сердце. Тригорин ошеломленно качает головой. Медведенко нервно поправляет очки. Сорин распрямляется в кресле. Полина Андреевна роняет пузырек с каплями. Шамраев крестится.
Аркадина. А как же мозги на стенке?
Дорн. Константин Гаврилович мертв. Только он не застрелился. Его убили.
Все застывают в полной неподвижности. Становится очень тихо.
В прошлый раз у меня не было времени как следует рассмотреть рану — боялся, что Ирина Николаевна войдет. Увидел только, что Константин Гаврилович безусловно и недвусмысленно мертв. А теперь повернул лампу, приподнял ему голову и вижу — выходное-то отверстие через левый глаз. Сначала подумал только: в закрытом гробу хоронить придется. А потом как ударило: кто ж этак стреляется, чтоб пуля в правое ухо вошла да через левый глаз вышла? И револьвер длинноствольный, «смит-вессон». Так и руку не вывернешь. Нет, господа, тут явное убийство, довольно неуклюже замаскированное под самоубийство. Это ясно и без полиции…
Все по-прежнему совершенно неподвижны и только следят глазами за Дорном, медленно расхаживающим по сцене.
Я полагаю, было так. Константин Гаврилович стоял у двери, ведущей на террасу, — точно такой же, как вот эта. Кто-то вошел. Взял с секретера револьвер, который зачем-то лежал там поверх бумаг — на листке осталось едва различимое, но свежее пятно оружейного масла. Потом этот кто-то преспокойно — впрочем, может быть, очень даже и неспокойно, но это не важно — дождался, пока Константин Гаврилович отвернется, взял револьвер, взвел курок, вставил ствол в ухо и выстрелил.
