Старший протянул молодому сумку с едой, наклонился:

— Петренко! Бери, Петренко, с утра ведь не евши.

— Не, — кивнул молодой. — Я еще потерплю. Я привыкший.

Старший подкрутил ручку мотора, и лиман затрещал.

— А того-то, Дмитрий Степанович, выходит, и не нашли. Я слышал, как говорили. Не нашли, значит?

— Кого?

— А того, который Назарова. Так, значит, и неизвестно?

— Ищут, Петренко. Воды, говорю, не хочешь?

Молодой взял бутылку. Ерик теперь выпрямился, открылся новый лиман. Рядом взлетела цапля. Повисла беспомощно над камышом.

— А судить-то кого, Дмитрий Степанович, если суд скоро? Как же судить, если не нашли? И вас, выходит, судить будут?

Старший повернулся к мотору другим боком, сел удобнее, чтобы видеть весь лиман. Нога занемела, потер. Вспомнил, что и в этом ерике просидел не одну ночь, поджидал Симохина. И Курчанский лиман изъездил, и Горький, и Куликовский, и слушал: не стучит ли мотор где… И месяц назад вдруг догадался. Как раз виноградник подвязывал, когда осенило. После этого даже руки задрожали, работать не мог, так обрадовался. Хотел в ту же ночь ехать. Мария его удержала. А загадка простая. Куда проще. И прежде мог догадаться. А штука вся в том, что без мотора Симохин ездит, и даже без весел. С шестом. Они с шестом ездят, поэтому и не слышно. А ночью разве увидишь? Даже если ночь лунная, все равно тень от камышей. Вот и поймай! Тут он и понял Симохина, открыл. Пока от бригады рыбу принимает, на весы кладет не всю, часть берет себе. Опять принимает, опять часть себе. И ту, что берет себе, весь день в тростнике копит, прячет там. А вечер — его в Ордынке и нет, как пропал. Везет рыбу по самым глухим ерикам, где на моторе и не проскочишь. А может быть, он и не сам рыбу везет, а кто-то ему помогает. Вот и везут ночью эту ворованную рыбу. И где-то на лиманах или у моря их ждет из города лодка с теми, кто у них эту рыбу берет. Так они делают. Вот, значит, туда и надо вернуться к вечеру, где шофер стоял. У него же вся лодка в свежей чешуе была. Значит, рыбу уже выгрузил, спрятал, приготовил для Симохина. И корзины пустые были. А зачем корзины, если он на удочку ловит? Молодой осмотрел, а не понял, только ружье увидел… Вот и надо там после заката встать незаметно, а потом выследить тихо, на веслах, чтобы узнать, куда везут и кому продают. Всех и взять с этой рыбой. Накрыть. Конечно, если их много, то и застрелить могут. Ружье ведь теперь у всякого. Стрелять будут. Но это еще как сказать! Это еще кто кого умней. И он тоже не воробей, на мякине не проведешь. Хотя риск. И Симохин там не один, а с помощниками. Ну да ладно… Месяц назад он бы еще поехал. А сегодня службе его конец… Да и толку-то что? Не Симохин, так кто другой воровать будет, если море пустое, а рыба в цене. Потому и звереют, друг на друга с ружьями лезут. Не так разве? Ладно, поймает он Симохина, но пусть ему скажут, что после этого рыбы прибавится. Черта с два! Глупых-то теперь все меньше, которым себя не жалко. А уж ему-то за шестьдесят. Он и сам уму-разуму поучить кого хочешь может, молодого тем более. Да уж… Черта с два, скажу я вам, граждане судьи, рыбы прибавится. Вот что я вам скажу. А уж я-то… я-то наелся вот как, по горло… У меня здесь вот, в боку, точно камень лежит, потому что все двадцать лет, а с войной двадцать пять — всухомятку. Только на этой позорной скамье я хотел вам сказать другое. Это ведь такое дело, что когда-нибудь каждый уйдет на пенсию, а на его место возьмут молодого. Вот уж это я знаю точно, так и со мной сделали, хотя ведь вполне еще работать мог, сила еще есть и привычка в лиман тянет. Что правда, то правда. Привычка. И нашему родному государству, которое заботится о старости, я тоже благодарен, потому что каждый год благосостояние лучше. Вот и нам тоже зарплату прибавили, не забыли. А служил я так же, как все. Гулял по лиманам и вообще старался, рулил, чтобы стране было больше рыбы. Работал, скажу, на совесть. Товарища в беде никогда не бросал. А что проспал я Назарова на дежурстве… Не было этого, не проспал. Врут эти косари, что проспал. Бессовестно врут. Я вам сам расскажу… Я расскажу… В тот самый раз, когда с Назаровым… мы с Назаровым рядом были. Это правда. Ехали рядом. Он мне крикнет из лодки, я — ему. Когда мимо Ордынки проехали, там шофер Кириллов, всем известный, стоял. Удил. Назаров не видел, вперед уехал, а я видел. Но шофер-то этот бесправный. У него права отняли, а есть ему надо, к тому же он не сетью — на удочку. Я потому, значит, не остановился. Я за Назаровым дальше. А потом Назаров мне говорит: «Ты, Степаныч, так держи, у того берега, потому что тут карава, сеть, значит, колхозная, а я вперед поеду». Он мне сам это сказал: я вперед поеду на веслах, я тут кое-кого замечал, а если ракету дам, ты включай на полный, а пока здесь жди. И уехал на веслах… А мы с ним как раз чаю попили, погрелись. Он мне еще рассказывал, что шкаф платяной, тот, который он сам сделал, теперь отполировать хочет. И политуру уже достал, а краски нету. «Ты, — говорит, — Степаныч, краски достать не можешь? Достань мне…» А темнеет-то в августе, сами знаете… Он, значит, отъехал. А я свою лодку, как договорились, придержал. Проехал немного, огляделся, вижу, в самом деле карава стоит. Я тогда мотор выключил, к берегу лодкой ткнулся и слушать стал. И не сидится мне, колотит всего, и никакого во всем теле покоя нет, хоть и комары. Отвлекают, значит. И тихо. Не заметил, как и дождик стал накрапывать. А мы, когда чаю попили… Назаров и говорит вдруг: «Я из пистолета промаха не даю, сам знаешь. Стреляю без промаха. Часа за два если обернемся, в кино поспеем». И еще говорит: «С утра чего-то внутри застыло, тошнит вроде. Ком здесь стоит тяжелый». Чувствовал, значит, что к смерти, и про детей мне своих долго рассказывал, кого он куда отдаст учиться и как он их к трудностям приучает. Я ему: «Ты, Коля, съел, может, чего, раз тебя тошнит?» — «Нет», — говорит. «А ты вспомни, Коля. Ведь просто так не бывает». А он мне: «От еды меня как раз и мутит. Смотреть не могу. А чаю хочется. Вот так бы и лежал здесь и весь вечер пил». И как сейчас вижу: кружку перед лицом держит, а на нем туфли коричневые, парусиновые и носки синие. И не то чтобы вязаные, а толстые и нелинялые, синие… Вот он отъехал от меня, а я возле каравы мокну, стою, плащ надел. На часы посмотрел: нет, и полчаса не прошло. А в голове так: если Назаров кого погонит сюда, я своей лодкой гирло как раз и перегорожу, потому что карава сбоку и другой лодке деться некуда. Поперек если встану — как раз. И помню, штричок рядом положил: на всякий случай, чтобы лодку чужую цеплять, если сопротивляться будет. Мало ли что?! И полчаса сижу, и час. И вдруг слышу: оттуда, от Прасного лимана, — звук! Мотор! Откуда звук, если Назаров на веслах поехал? И не тот звук, незнакомый. У него-то мотор был певучий, он сам за мотором следил, собирал сам из запчастей, а этот стрекочет, как воду хлебает. И все ближе. Ко мне, значит. И только я этот мотор услышал — огонек на воде. Выстрел! И еще! А ракеты все нет. Что же это? Нет ракеты, и всё. Я только к мотору, чтобы завести, и вижу: эта самая лодка, что стрекотала, рядом. И там — двое. И разговаривают спокойно, а меня не видят. Я тогда сам ракету. «Стой! Кто такие?» Остановились, говорят: «Косари мы. Косари», — говорят. «Откуда же выстрелы?» — «А вот, — говорят, — сами удивляемся. Из лимана будто. Оттуда». — «Да я сам слышу, что из лимана. Кто будете такие? Откуда?» Я, значит, их лиц в темноте не вижу. «Косари, — говорят. Так и твердят: — Косари. Косари мы. Здесь работаем». — «А стрелял кто? Выстрелы-то слышали?» Сам стараюсь мотор завести, чтобы на лиман выехать, к Назарову. «Слышали», — отвечают. «А инспектора в лодке видели?» — «Нет, не видели. Мы в город на субботу едем. В Темрюк». А я слежу: сидят тихо, курят. Прислушался снова — как звон в ушах, только дождик по тростнику. «Как же, — говорю, — не видели, если он по гирлу ехал? Назарова знаете?» Они мне: «А тут, — говорят, — хоть пальцем в глаз — чернота». Один засмеялся, потом и второй. И сидят. А у меня уже руки и ноги сами ходят, и мотор не заводится, как бывает. Мне и в лиман нужно, и этих двоих задержать, и понимаю уже, что с Назаровым что-то, раз ракеты нет. Что преступление, что людей поднимать надо, и эти вроде бы надо мной смеются. А про то, что будет со мной, я уже не думаю, ничего не боюсь, только знаю, что совесть потом загложет, если Назаров убит, хотя ведь не виноват. А получается: вроде бы бросил, одного в ночь отпустил, а сам отсиделся возле каравы. Потом докажи, как мы с ним договаривались. Счастье еще, что эти косари в свидетелях были. Видели, что я своей лодкой поперек гирла стоял, загораживал им дорогу. А не они б, хоть сам стреляйся — не доказать. Глаза на себе носи собачьи. Вот же ведь как это было. Все так. Потому и могу сказать здесь торжественно, что совесть моя чистая, граждане судьи. Не виноват. И то еще могу добавить, что раз море поранили, то и человека убить можно. Так выходит, граждане судьи?.. Святое-то что остается?..