— Нет, не говорила ничего, — сказал я спокойно.

— Подумайте, Виктор Сергеевич, — подчеркнуто произнес он. — Ведь я же пошел вам навстречу. Я же вам дал протоколы Степанова. Ну? — Он еще постоял немного возле меня, пожал плечами и вздохнул: — Опять вы, Галузо, хотите ее защищать. Но теперь-то уже… Она ведь и сама расколется. Мне известно, что она петь любит. Это у нее от отца и от матери. Всегда поет… А чего это вдруг вам стало весело?

— Разрешите посмотреть, — попросил я у него бумагу, присланную из Ростова.

Он протянул мне справку. Верно: эти три дня Кама Прохоровна Мысливцева, 1944 года рождения, не работала.

— Ну, Виктор Сергеевич, зачем вы понадобились Каме Мысливцевой?..

— Не знаю, — вернул я ему бумагу. — Но меня, по правде сказать, это даже устраивает, что она пела. Знаете, это хорошо.

— Значит, вам известно, для чего она приезжала?

— Только для себя, Борис Иванович. Для себя, я это решил.

— Это как понять? — уставился он на меня. — Творческое чутье, может быть? Полет реализма? Или опять интуиция писателя?

— Ну, просто меня это даже устраивает. Для работы, — добавил я.

— Угу, — мрачно кивнул он. — А вы что же, теперь и про Мысливцеву писать собираетесь? Про всех, выходит? Может, и про Кириллова тоже?

— Может, и про Мысливцеву, — согласился я.

— Так, так, — усмехнулся он. — И для чего же, по вашему реализму, она приезжала? Опять улыбаетесь?

— Но посудите сами, Борис Иванович. Раз она пела, значит, не боялась выдать себя. Значит, не подозревала ни о каком убийстве.

Он задумался, сложил справку, сунул ее в какую-то папку и тяжело покачал головой:

— Ну что ж, Галузо, фантазируйте. — Голос его уже был строгим. — Но вот хотите на спор: все равно вы до суда не уедете отсюда, и не Степанов вам нужен, а Мысливцева. На что хотите заложусь. Нравится она вам? Так же? Может быть, даже любовь у вас?.. Так давайте ее вдвоем выручать! — почти выкрикнул он.

— Давайте, — согласился я, понимая, что могу уже идти. — А как чувствует себя ваша жена? — Я знал, что у его сейчас беременной жены уже было два выкидыша, и теперь он страшно боялся, что будет третий. Она вот-вот должна была лечь в больницу.

— Да слава богу, — скривился он, глядя в стол. — Благодарю.

Я кивнул ему. Значит, Кама сейчас в Ордынке. Не уехала… Как бы мне понять этих людей в Ордынке…

Я вышел из прокуратуры, пересек город и неизвестно зачем повернул к местному аэродрому. Сегодня Бугровский показался мне каким-то взвинченным, издерганным и, как никогда, беспокойным. Что-то у него не клеилось. Но до чего же любопытный он раскопал факт, если, конечно, не ошибался: в день убийства Кама была на лиманах и человек в белом пикапе слышал, как она пела…

Найдя скамеечку под деревом, я сел, решив дождаться самолета. Передо мной было зеленое и совершенно пустое поле с невысокой антенной и белым домиком на противоположной от меня стороне. Как ни странно, но я почему-то не уловил ничего тревожного в том, что Кама могла быть в тот день на лиманах. Наоборот, если была, то это по какой-то непонятной причине даже хорошо. За три часа до выстрела она пела среди лимана и значит не боялась выдать себя. Был, был тут какой-то обнадеживающий лучик. Во всяком случае, мне хотелось так думать. Но все же, если была, то для чего?

Я не заметил, каким таким образом в центре этого аэродрома появились две коровы, непривязанные, неприсмотренные, очевидно уже привыкшие ничего не бояться. Могло быть, что самолеты в этот день не летали, хотя вокруг синева и ни облачка, ни ветра. Но вот из домика вышли люди и цепочкой неторопливо зашагали по полю. Потом из-за горы донеслось негромкое и как бы мягкое стрекотание. Едва показавшись в небе, самолет почти тут же коснулся земли, пробежал немного, подпрыгивая, ковыляя, и неподалеку от тех совсем не испугавшихся коров остановился, маленький, домашний, желто-голубой, ярко освещенный вечерним солнцем и, наверное, совершенно безопасный, не такой, как те тяжелые громадины, на которых летала «Настя». А ведь она действительно довольно быстро могла из Ростова добраться сюда, если хотела. Но неужели же для того, чтобы сбывать рыбу, которую ей передавал так ловко пускавший пыль в глаза Симохин?..

Странно большим и красным было солнце. Я посмотрел на часы. От навалившихся на меня новостей я совсем забыл о времени, о почти назначенном свидании в Тамани. Но может быть, уже не ехать? А что, если она меня будет ждать там, на остановке? Я еще успевал на восьмичасовой.

Автобус был полупустой, молчаливый. Потянулись виноградники. За какие-то полчаса погода вдруг изменилась. Справа иногда открывалось море, теперь серое от низких, быстро несшихся туч. Тихое, ясное утро обмануло меня. А я-то еще мечтал найти лодку… Но что все же происходило с ней в этой станице и почему ее плечи снова потяжелели? И до чего же темными и грустными были у нее глаза. Она и Глеб Степанов. Не могло быть у нее ничего общего… с этим-то плоским, скучным Глебом Степановым… Может быть, он приехал, он здесь, и это объяснение ее сегодняшнего настроения?..

Показалась Тамань, а на стекле уже блестели первые капли дождя. Напрасно я надеялся и смотрел в окно: на остановке, конечно же, было пусто. Где же я буду ее искать? То, что утром представлялось простым, теперь обернулось наивной придумкой. Пассажиры сейчас же разбежались. Постояв под деревом у газетного щита, я узнал, что автобус уйдет обратно через полчаса, и пошел к обрыву. Дождь лил мелкий, но довольно густой и холодный, почти ленинградский. Неприглядный вид был у этой знаменитой станицы. Немощеная, грязная, вся в огородах, старые домики один другого хуже, а новые просто лупили по глазам своей сарайной стандартностью. Однако в хороший день смотреть отсюда на пролив можно было часами, так он переливался, играл и сверкал. Даже на Черном море такого множества красок я не встречал. Но сейчас внизу прыгали и сшибались бесформенные, с белой пеной волны и темнело как перед настоящей грозой. Пляж был пустой. Справа, чуть ниже, чернела крыша совхозной столовой, где подавали что-то похожее на шашлык и можно было выпить стакан сухого вина. Слева, совсем неподалеку от меня, стоял серый, полуживой домишко, в котором будто бы и жид Лермонтов.

Виноват ли был этот знакомый, привычный дождь, напомнивший мне о том, что на другом краю земли есть город, куда я скоро должен буду вернуться, или виной тому была безлюдная станица, или протоколы, которые мне сегодня показал Бугровский, но я почувствовал, что, кажется, готов сейчас бродить по улицам и смотреть в окна, лишь бы увидеть ее. Но почему, зачем мне так уж нужна была эта встреча, что такое тащило меня в Тамань, что особенное притягивало к этой женщине, которую я в общем-то и не знал? И все же одно ее качество, и, возможно, самое драгоценное для меня, и, кажется, угадывал. Она была естественна. Ничего не корчила из себя, не улыбалась, когда ей не хотелось, не произносила слов ради окружающих, а была вот именно самой собой. И дело-то еще в том, что эта ее естественность не содержала в себе ни надменности, ни раздражительности. Ее естественность была деликатной и душевной. А сейчас, значит, ей не хотелось фальшивить на этом свидании. Вот потому-то она и не пришла. И не этот дождь помешал ей. Из новой тучи припустило совсем уже всерьез.

Пора было идти к автобусу. Я еще раз посмотрел вокруг, взглянул на голую полоску темного от набегавших волн песка и вдруг увидел ее. Слишком много я раздумывал над загадкой этой фигуры, чтобы ошибиться. Она появилась из-за выступа и быстро шла почти у самой воды, мне показалось, босая, а над ней белел, нет, не зонтик, а как будто платок. Я взглянул на обрыв, но он был не только крутой, но и мокрый, скользкий. Наверное, мне надо было идти к столовой и спуститься там и там выйти ей навстречу. Но она уже стояла прямо внизу, как раз напротив меня, под обрывом, и я услышал:

— Стойте… стойте там… скользко… упадете! — И немного правее от меня, по тропке, которую я не заметил, начала подниматься наверх.