Приведенные примеры (их число было бы легко умножить) хорошо известны по отдельности. Собранные вместе они, однако, приподнимают завесу над тем, что само по себе не слишком очевидно, — над переходом понятия информации в неинформативное, в повсеместно приложимое, инфляционно безбрежное, утрачивающее отграниченность от одного из своих противочленов — от тавтологии. По мере все расширяющегося интеллектуального спроса на теорию информации она и изнутри (не только во внеположном ей применении) перестала быть стройным и однозначным учением, распалась на филиации. Выкладки Шеннона уже очень скоро после обнародования потребовали дополнения, поскольку они не учитывали семантический вес информации, ее соотнесенность с фактическим положением вещей. Постепенное развитие научных моделей, связавших информацию поначалу с “возможным миром”, а позднее — с конкретной ситуацией, откуда она берется, также не было вполне удовлетворительным, ибо оно обходило стороной интерпретатора данных, субъекта знания. Технический (или синтаксический) и семантический подступы к информации нуждались в еще одной — прагматической — добавке. Но, как выяснилось, эти три точки зрения не сводимы к общему знаменателю. “Унифицированная теория информации” в лучшем случае — дело будущего, как полагает итальянский эпистемолог Лучиано Флориди (Luciano Floridi. “Information”.— In: “The Blackwell Guide to the Philosophy of Computing and Information”. Ed. by L. Floridi. Malden, MA / Oxford, UK, 2004, 40–61). В представление об информации просочилась неопределенность, которую та — по своему существу — призвана уменьшать. Мало того, что информация более не схватываема единым мыслительным усилием, исследовательский интерес последних лет сместился к тому, что она как раз исключает, к энтропии, образование и образ которой толкуют теории хаоса и фракталов (множеств, состоящих из взаимоподобных слагаемых).

Пока Шеннон и его преемники еще были чарующе влиятельными, философия в качестве руководства для научно выверенного постижения социофизической реальности все более впадала в кризис. Теория информации обескровливала теорию познания. Первую вовсе не занимал способ доказательства истины (экспериментальный или аргументативный), на котором была целеустремленно сосредоточена вторая. В трактате “Против метода” (его первая редакция увидела свет в 1975 г.) Пауль Файерабенд — вразрез с веками оттачиваемой гносеологией — призвал науку анархически нарушать любые предустановленные правила и взять за эталон игру, грезу, искусство. В рассуждениях об информации, как бы они ни освещали свой предмет, истина дана или не дана, существует заведомо — до их начала. Вместо того чтобы разрабатывать метод по обретению знания, Мишель Фуко постарался в нашумевших в свое время “Словах и вещах” (1966) лишь демистифицировать разные, следующие одна за другой по ходу истории, стратегии в гуманитарных дисциплинах — “эпистемы”, эпохальные системы компетенции, и провозгласил в итоге конец наук о человеке. “Эпистемы”, разобранные Фуко, информативны, но, будучи не более чем одинаково самодостаточными конфигурациями смыслонесущих элементов, они не поддаются ни эмпирической проверке, ни сравнительному измерению по разрешающей (объяснительной) силе.

Инструмент исторической изменчивости, мировоззренческого обновления, с одной стороны, идея информации была, с другой, менее всего предназначена для того, чтобы направлять внимание своих адептов на происхождение знания, без чего не может обойтись подлинно историческое мышление (Фуко подчеркнуто отказался прослеживать генезис выявленных им “эпистем”). Модели, характеризующие передачу и релевантность информации, игнорировали ее творческий отправной пункт, ее становление. Они не были приспособлены к прояснению генеративных начал, обеспечивающих неустанное движение культуры и цивилизации. Информационное общество осознало себя постисторическим. Оно довольствовалось “презентизмом”[2]. Информация, раз она поступает из ниоткуда, попросту есть: “Information is present in the World” (Manuel Bremer, Daniel Cohnitz. “Information and Information Flow. An Introduction”. Frankfurt am Main / Lancaster, 2004, 161). Под этим углом зрения такой источник информации, как, допустим, газета, представляет собой то, что продается в киосках и пересылается абонентам, но не то, что делается журналистами, выуживающими сенсации из потока фактов и предпринимающими разного рода разыскания. Поскольку у бытования значений были обрублены его корни, постольку философия ударилась в рассуждения о самообоснованности то того, то иного феномена. Так, философия живописи Жана-Люка Нанси проводит мысль о том, что на картине самое вещи предстает как отдифференцированное от себя: живописно-графическое произведение внутренне мотивировано уже одной своей выделенностью из окружения (Jean-Luc Nancy. “Au fond des images”. Paris, 2003). Когда черед дойдет до разговора о неудаче, постигшей банковское перепроизводство ценных бумаг, у меня еще будет повод, чтобы сказать о том, с какими тягостными материальными последствиями сопряжена как будто не более чем мозговая игра, отказывающаяся от фундаментализма.

Чтобы получить информацию, необходимо перевести реальность из рутинного в остраненное состояние. Закладывая в “Новом Органоне” фундамент для классической теории познания, Френсис Бэкон советовал “рассекать” природу, иначе не выдающую свои тайны. Можно найти в этой рекомендации наследственную связь с пыточными дознаниями. Можно говорить и о том, что пытка сдавала свои правовые позиции в качестве средства по добыче информации в той мере, в какой насильственный эксперимент монополизировался наукой Нового времени (выполнявшей ею самой не подозреваемое гуманистическое задание)[3]. Но можно взглянуть и на допрос с пристрастием, и на лабораторные опыты с той высокой степенью обобщения, которая позволит утверждать, что сведения, находящиеся в нашем распоряжении, расширяют свой объем и прогрессируют качественно только тогда, когда обступающий нас мир перестает быть возвращением того же самого, делается другим, чем есть, подвергается историзации. Гносеологический акт приводит и природу в соответствие с создаваемой человеком историей. В том, что касается самого человека, особой значимостью для исследователей обладают его выпадения из нормы: будь то культуры, альтернативные родной, свойской, — для антропологов, душевные болезни и иррациональное поведение — для психологов, всяческие переживаемые обществом катастрофы — для социологов (которые выстроили свою науку, собственно, как ответ на Великую французскую революцию). За всеми этими инакостями и аномалиями просвечивает история — символического ли порядка, неравномерно развертывающегося в разных частях Земного шара, психического ли недуга или коллектива, энергия которого то нарастает до взрыва, то иссякает без остатка. Жорж Батай отождествил профанное с поддержанием жизни, с самосохранением, а сакральное — с тем, что противоречит репродуцированию. Над знанием, если принять эту концепцию, возносится аура, коль скоро оно ломает обыденщину.

Подобно тем, кто полагается на эксперименты (конструируемые либо уже присутствующие в наблюдаемой реальности), субъект аргументативной речи приобщен все той же истории, разыгрывающейся, однако, не вовне, а внутри него. Ведь соображение нуждается в доводе при условии, что равенство субъекта себе не выступает более саморазумеющимся, оказывается нарушенным и заново восстановленным на ином, чем прежде, основании. Выдвигая аргумент и извлекая отсюда вывод, мы доказываем что-то и самим себе, отбрасываем наши установившиеся “я”-образы в прошлое, самоостраняемся, прибавляем себе то измерение, которое принято называть трансцендентальным.

Чем меньше озабочено знание своим возникновением, тем более оно произвольно и тем неотчетливее, стало быть, его стоимость. Информационное общество накапливает на выходе необозримое множество сведений, которые никак не иерархизованы. Гламурная хроника, сообщающая о разводе Мадонны, попадает в тот же ценностный разряд, в каком расположены политические и законодательные новости, жизненно важные для миллионов адресатов. Свобода доступа в cyberspace позволяет в принципе любому обладателю персонального компьютера стать поставщиком текстов, ищущих получателей на электронных путях. Сетования на “информационную перегрузку”, раздающиеся все чаще и чаще, должны были бы сопровождаться введением критериев, по которым данные сортировались бы прежде, чем отяготить нашу не слишком емкую память. Но будь такие правила и впрямь выработаны, они вступили бы в противоречие с природой той социокультуры, которой безразлично, откуда она черпает свое когнитивное содержание. Подвергнутая отбору, информация подразделяется на актуальную и неактуальную, более и менее нужную современности, — одним словом, историзуется. Но как раз этого и хотело бы избежать общество, апологетизировавшее информацию как явленную, а не появляющуюся, — в противном случае ему пришлось бы признать и себя преходящим. Ныне циркулирующая информация страдает избыточностью, лишним весом, как и тела многих жителей Европы и Америки, поглощающих ее вместе с чипсами и колой. Не будем удивляться тому, что свое имя носители дигитализованной информации получили от жареного картофеля, вызывающего ожирение. Символический порядок, не желающий вникать в генерирование знаний, на которых он зиждется, обрекает себя на дегенерирование. Мнение о том, что второй закон термодинамики, предсказывающий рост энтропии в закрытых физических системах, неприложим к социокультуре, подлежит пересмотру. Оно имело силу, пока космос, сотворенный людьми, был разнороден, мультикультурен, так что разные его секции могли обмениваться информацией, чем гарантировалась неистребимость таковой. Но теперь, в условиях глобализации хозяйства, в значительной своей части ставшего производством информации, демону Максвелла нашлось место и в человеческом мире — замкнувшемся на себе. Тепловая смерть приходит в наше общество в виде коллапса того, на чем оно держится, — информации.