Как видно, автореноминация была в русской культуре результатом не только индивидуалистической погони за высшей властью — она имела отчетливые религиозные коннотации (и так и воспринималась современниками), являя собой переворот в апофатической концепции имени собственного, которую исповедовали псковские еретики (усопший не называем для них, как и Бог негативной теологии).[4]Если у стригольников имя мертвого табуировано,[5]то самозванцам, напротив, сила имени позволяет занять место того, кого уже нет в живых, но кто оказывается способным к метемпсихозу. Самозванство можно дефинировать как катастрофическую ересь ("еретик" — обычная аттестация Григория Отрепьева в посвященных ему текстах XVII в.). От самозванства идут преемственные линии не только к скопцам, что очевидно (их вождь, Кондратий Селиванов, провозгласил себя сразу и Петром III, и Христом), но и к хлыстам, убежденным в том, что среди них пребывает новая Богородица. Чтобы окончательно победить ономатократа, Григория Отрепьева, нужно было ритуально-магически уничтожить его подлинное имя, предав его по церквам анафеме. Тот факт, что ономатологией и борьбой с узурпаторами чужих имен занялась в России именно религиозная философия, мотивирован содержанием длительной истории отечественного самозванства — также религиозным. Но уже в начале XVII в. авторы, писавшие о событиях Смуты, стремились противопоставить самопереименованиям принцип "по имени и житие". Иван Тимофеев раскрывает этимологии имен, которые носили дети Бориса Годунова, Федор и Ксения, показывая при этом, что "nomen est omen":

"Оста же по смерти Бориса царя супруга его […] вдовствующи, двh си точию отрасли имущи: сына убо, дара божия имянуема, могуща державе скифетраправления, и произбранную уже на царство крестоклятвено же, и люди вся отчя державы ввhрившу си утверждение к служению […]; дщерь же дhву имущи чертожницу, совершене уже приспhвши к браку, странна имянем по толку. Ей же и обручникъ волею отчею приведенъ бысть отвнh земля, сын нhкоего краля…" (с. 306, 308).

Оба эти жизненные предназначения по именам, однако, не исполняются во времена, когда власти добиваются лица, не имеющие наследственного права на трон, начиная с Бориса Годунова.

Самозванство не было, конечно, одним лишь религиозным феноменом, оно имело и социальную сторону. Называя себя царевичем Дмитрием, Григорий Отрепьев учитывал всегдашнюю социальную функцию собственного имени, призванного восстанавливать уклад общественной жизни вопреки ее соматическому обновлению, смене тел, происходящей от поколения к поколению. Вместе с тем самозванец, переселившись в чужое тело, разрушил социальное содержание личного знака, соединяющего в преемственной линии разных его обладателей. Лжедмитрий I захватил власть в Московском государстве благодаря тому, что радикально преобразовал соотношение собственного имени и лица, которое им обозначается, установив полное тождество между собой и тем, кому он навязался в тезоименитство. Первая русская революция, разыгравшаяся в начале XVII в., была номинативным, антропонимическим событием. Ее отголоски звучат в псевдонимах профессиональных революционеров XIX–XX вв. Возмутители социального спокойствия в России не обходились без возвращения к той фиктивности, которую завещал им инициатор политического самозванства,[6]охотно использовали травестию и ложь, но часто манипулировали и собственными именами. Повторю сказанное мной в другом месте. Декабристы Мих. Бестужев и Щепин-Ростовский бунтовали солдат, обманно убеждая их в том, что те обязаны вступиться за Константина Павловича, который якобы не отказался от престола, а закован в цепи. Заичневский издал прокламацию "Молодая Россия" (1861) от имени баснословного "Центрального революционного комитета". Нечаев мистифицировал Бакунина россказнями о том, что их родина покрыта сетью готовых к подрывной работе подпольных ячеек. Степняк-Кравчинский вел антиправительственную пропаганду под видом пильщика дров, а другой народник, Стефанович, распространял в 1875 г. "тайные грамоты" в Чигиринском уезде от лица царя, которому дворяне будто бы помешали довести до логического завершения отмену крепостного права. В этот же ряд следует вставить и двойных агентов, служивших как революции, так и Охране, например, Азефа и иже с ним.

Возникнув в 1913–1914 гг, когда общественное внимание сконцентрировалось на скандале с имяславцами, русская ономатология выразила себя в фундаментальных сочинениях уже после большевистского переворота. Все они, развивая концепцию неконвенционального знака, были в социально-политическом аспекте консервативными выступлениями. Если знаки и их предметы образуют нерасторжимые безусловные комплексы, то любая переделка мира расстраивает адекватность этого семиозиса и потому ложна. Послереволюционная ономатология жаждала социостаза и выставляла на передний план генерализующий (т. е. несобственный) характер собственного имени, скрепляющего между собой сразу многих, принадлежащего некоему коллективу. Булгаков замечал, что"…личное имя […] всегда осложнено […] родовым" (с. 315). Флорен-ский настаивал на том, что наделение человека именем типизирует индивида. В заметках по имяславию (1919–1929) Лосев придал этой модели экстремальность, мечтая о том, чтобы"…выработать учение о мире как своего рода законченном имени, подражающем Божиему имени" (цит. соч., с. 238). Отвергая самозванство, философия имени оспорила и длительную традицию русской революции.

Стоит упомянуть теперь, что Григорий Отрепьев был склонен заниматься литературным трудом: в Чудовом монастыре он сложил панегирик московским святителям и чудотворцам Петру и Алексею. Писательством увлекался и ряд других самозванцев. Тимофей Акундинов (последний из тех, кому хотелось бы обманом сесть на трон в первой половине XVII в.) составлял пропагандистские вирши, а Кондратий Селиванов изложил свою биографию в псевдожитийных "Страдах". Сцепление самозванства и словесного творчества естественно: и в том и в другом случае мы имеем дело с миром фикций, с плотью, рождающейся из знаков, с семой на месте сомы (откуда устойчивое представление о том, что тела претендентов на роль монарха должны читаться, будучи покрытыми особыми отметинами). Олитературившее жизненную практику самозванство стало впоследствии готовым предметом для художественных текстов, которые множились в России с размахом, не известным другим национальным культурам, где узурпирование чужой идентичности тематизировалось лишь спорадически (Лопе де Вега, Шиллер, Фейхтвангер, Дж. Льюис). Литература есть власть всего лишь над воображением читателей — так же, как самозванство покоряет себе фантазию царских подданных, не имея на то биофизического (династического) права.

В исходной фазе своего развития (вторая половина XVIII — начало XIX в.) художественная словесность, обратившаяся к Смуте (драматические сочинения Сумарокова, Нарежного, Пушкина), имела не столько актуальный, сколько исторический смысл, она была занята восстановлением далекого прошлого. Позднее, в течение ХIХ-ХХ вв., новеллы, романы и пьесы о самозванстве являлись в свет с тем большей частотой и вероятностью, чем обширнее делался опыт русской революции, став опосредованной или прямой реакцией на ее все новые и новые вспышки. Десятилетие, последовавшее за восстанием декабристов, ознаменовалось созданием таких текстов о фактическом самозванстве и его аналогах, как "Метель" (1830), "История Пугачева" (1833) и "Капитанская дочка" (1836) Пушкина, "Димитрий Самозванец" (1830) Булгарина, "Димитрий Самозванец" (1832) Хомякова, "История в лицах о Димитрии Самозванце" (1835) Погодина, "Ревизор" (1836) Гоголя. Именно в последекабристский период в литературу входят персонажи (вроде Бурмина и Хлестакова), которые лишь подобны — в частноопределенном порядке — деятелям истории, симулировавшим свое царское происхождение. Повторяясь с изменениями, революция отражалась в литературных текстах так, что они рисовали самозванцев, которые воспроизводили действительно фигурировавшие в политической жизни страны прототипы, но не совпадали однозначно с таковыми.