2
Итак, социокультура возводится в сопричастности бытию. Она сополагает себя кос-мо-су в сезонных ритуалах и в путешествиях шамана в верхний и нижний миры. Она не-ис-требима в своей бытийности и потому «вечно возвращается» к первоистоку, не давая ему иссякнуть, подтверждая неисчерпаемость его генеративной энергии. Магия, вопре-ки Фрейду, не просто «всевластие мысли», ничем не сдерживаемая игра воображения. Ран-нее общество потому и переоценивает силу Духа, что онтологизирует его, не отры-вает от фактического положения дел. Позднее, когда начальная социокультура распа-дет-ся на специа-лизированные отрасли, искусство — наиболее самодовлеющая из них — бу-дет по инерции, идущей из прошлого, понято в аристотелевской теории мимезиса как по-д-ра-жание действительности, то есть как про-диктованное креативному сознанию быти-ем. Аристотелевский мимезис обеспечивает континуальность там, где динамика социо-ку-ль-ту-ры повышенно дисконтинуальна — в сфере автотеличной художественной сози-датель-ности.
Спра-шивается, что именно, какие свои особенности онтологизирует человек в тоте-миз-ме и табуировании? Ясно, что самоограничивание есть авторефлексивный акт. То-те-ми-стическим верованиям и опутыванию поведения сетью табу предается трансцен-ден-тальное существо, предрасположенное к интернализации знания, расщепляющееся на «я»-субъекта и «я»-объект. Подчиненная бытийности, эта асимметрия проецируется во-вне. «Я»-субъект удваивается в ассоциировании себя с неким подобием, наличным в ес-тественном окружении, привносимым туда воображением (в виде духа-хранителя) или изготовляемым (как некоторые из фетишей). Какую бы форму ни получал «тотеми-сти-ческий комплекс», он выступает результатом селекции, различающей среди реалий (на-туро- и артефактов) те, что могли бы соответствовать нашей субъектности[8] — как ин-ди-видуальной, так и коллективной. Аналогично: «я»-объект экстернализует себя, регу-ли-руя действия человека применительно к объектам же, выделяя из них заповедные — со-относимые с жизнью-смертью тех, кто предпринимает табуирование. Натыкаясь в са-мосо-зна-нии на нашу объектность, мы мыслим из смерти, оттуда, где нас нет. Явления, подводимые под табу, выпадают из оборота так же, как смерть исключает нас из сонма живых. Тотемизм и табуирование спаяны взаимодополнительностью (отвлеченного, не обя-зательно конкретного, характера). В первом случае человек конструктивно объеди-ня-ет себя с тем, что он обосoбливает, с alter ego; во вто-ром — отъединяется от из ряда вон вы-ходящего, от не-«я». В тотемных зримых образах и в разметке запретных зон транс-цен-дентальное переводится в трансцендентное.
В обратной, или, что то же самое, диалектической, связи врастание человека со-став-ной частью в бытие, преобразует сущее, упорядочивает мир. Именно ответ дейст-ви-тель-ности на стремление человека упрочиться в ней и возводится в тот высокий ранг, ко-торый вменяется сакральному в противоположность профанному. Священна дейст-ви-тельность, вернувшаяся в пересозданном (трансцендентном) обличье к тем, кто оп-ро-ки-нул в нее свою ав-торефлексивность. Попросту говоря, человек освящает собственное твор-чество, от-чуж-даясь от него. Он вынужден устраняться из своих инициатив по при-чи-не, которая уже называлась: ибо его цель — быть не техно-, а онтологичным. Мелане-зий-ская «ма-на», изучавшаяся вместе с ее эквивалентами у других этносов Марселем Мос-сом («На-брос-ки общей теории магии», 1904), — это энергия самосознания, расширя-ю-ще-гося так, что оно теряет себя из виду, оказываясь неспособным подняться на мета-уро-вень, ос-по-рить свои построения, стать внутренне диалогичным, отсеять слабые до-во-ды в пользу бо-лее разительных, то есть совершить все те умственные ходы, которые име-нуются раци-о-наль-ностью. Исполнение желаний посредством волшебства берет на-зад трансцен-ден-та-ли-зацию мира, достигаемую в тотемизме и табуировании: можно ска-зать, что магия — не что иное, как самосознание, поверившее в свою сверхъестественную си-лу после того, как ему удалось овнешниться в естественной среде.
Не опираясь на ratio, тотемизм и табуирование вместе с тем и не бессозна-тельно-ин-стин-ктивны. Фиксация архаического общества на ценностях, с которыми оно себя ото-ждествляет и которых остерегается, лишь имитирует строгий контроль, осуществля-е-мый инстинктами над повадками животных. С другой стороны, находя себе второе «я» и не-«я», человек выказывает несомненный, пусть и не рациональный, гносеологи-чес-кий интерес. Этот когнитивный порыв формирует область тайны, знания об исключи-тель-ном, в свою очередь, также исключительного, не поддающегося окончательному са-мораскрытию.
Иногда табу выглядят прагматически мотивированными, как, напри-мер, описанный Зе-лениным запрет на громкую речь во время охоты у северных народ-но-стей[9](ведь шум от-пугнет зверя). Но точно так же, по свидетельству Маргарет Мид, обязуются к молча-нию и строители каноэ на Гавайях[10], что вряд ли оправдано практи-чески-ми нуждами. Опри-чинены ли табу здравомыслием или нет, они бывают выраже-ны так, что пара-ли-зу-ют сами средства выражения и тем самым указывают на их не-до-ста-точность там, где зна-ние становится сокровенным. По ходу истории из этого недове-рия к слову выра-ста-ют всяческие апофатические учения. Свобода слова, декларируемая секуляризованны-ми обществами, — одно из многих обольщений, которым предается homo historicus, пере-о-ценивающий свое настоящее в ущерб чужому прошлому. Фактически она никогда не бы-вает совершенной, стопорясь на пороге, в качестве которого выступают государст-вен-ная и корпоративная тайны, самоцензура (допустим, «политическая корректность») и сокрытие информации ради обмана (частных лиц и народонаселения).
Исступившая из себя авторе-флек-сия загадочна для тех, кто ее остраняет. Если табу и объя-снимы в обществе, ко-то-рое ими руковод-ст-ву-ется, то не столько по происхож-де-нию, сколько по смертоносному эффек-ту, вытека-юще-му из их несоблюдения. В разных ло-кальных социокультурах трак-тов-ки тотемов (то ли первопредков, то ли клановых и пле-менных классификаторов, то ли внешних душ индивидов и т. д.) расходятся потому имен-но, что перевоплощение «я»-субъекта в дру-гое, чем он есть, может быть только ино-сказуемо, лишь кос-вен-но обозначено. То-темизм и табуирование суть знание-в-себе, от-торгнутое от нас. В той ме-ре, в какой че-ловек хотел бы завладеть такого рода зна-ни-ем, то есть постигнуть тайну са-мого себя, он об-речен на развязывание своевольной исто-рии, на изгнание из перво-быт-ности, в чем со-стоит смысл самого дальнодействующего из мифов творения (которое переламывается в автопойезис) — вет-хо-заветного рас-ска-за о вку-шении Ада-мом и Евой за-по-ведных пло-дов с гносеологи-чес-кого древа.
Тотемистические культы и сильные запреты очерчивают в социокультуре область фор-мально необменного. Корректируя модели архаического обмена, разрабатывав-ши-е-ся Моссом, Брониславом Малиновским и Леви-Строссом, Морис Годелье настаивал на том, что оборот, в который запускаются дары, товары или — при экзогамии — брачные парт-неры, не об-хо-дит-ся в мифоритуальном обществе без закладки некоего неприко-сно-венного, не подле-жа-щего отдаче и циркулированию, запаса сакральных ценностей.[11]Если, однако, принять, что освящается, как говорилось выше, возврат человеку его вы-пущен-ной наружу самости, то даже необменное в архаическом обиходе окажется ре-зульта-том обмена. Несмотря на всю весомость критических заме-ча-ний, посланных Го-делье в адрес традиционной этнологии, следует признать, что она шла в верном направ-ле-нии, пусть и не продумывая до конца взятый ею курс. Изначаль-ный обмен аб-солю-тен. Дру-гое дело, что в своей абсолютности он раздваивается на про-цес-суально-возоб-но-в-ля-е-мую и эксцессивно-одноразовую версии (каковая фундирует все текущие транс-ак-ции). Процессуально бытие об-мена. Эксцессивен об-мен субъектно-объектного «я» с бы-тием, который исчерпывает со-бой обе вступив-шие в него реальности и который поэ-то-му дает в итоге ничем не заместимое достояние ин-дивидов и групп.
