— Что же ты наделал, милый мой, — проговорил лорд Дитмар тихо и устало.

От печального звука его голоса Лейлора охватила тоска и тяжёлое, леденящее чувство вины, от которого нельзя было никуда спрятаться. Оно повисло на нём, как тысячетонная каменная глыба, мысли застыли, а язык онемел, и Лейлор не мог найти ни одного слова в своё оправдание.

— Нет, дружок, я не рад видеть тебя, — проговорил лорд Дитмар тихим, надломленным голосом, с бесконечной печалью. — Могу ли я радоваться тому, что ты прежде времени пришёл сюда, собственной рукой оборвав свою юную жизнь? Нет. Я испытываю только горе и боль за тебя, моё неразумное дитя, а мысль о том, на что ты себя обрёк этим поступком, приводит меня в ужас. А самое страшное в том, что я ничем не могу тебе помочь, дорогой.

Каждое его слово вонзалось в сердце Лейлора, как ледяной клинок. Слушая его голос, Лейлор при этом чувствовал и его боль — невыносимую, непередаваемую, безмерную, от которой мертвела душа и руки повисали, как плети, а за стеной этой боли пульсировала открытой кровоточащей раной любовь.

— Посмотри сам, что ты наделал, — сказал лорд Дитмар.

Только сейчас Лейлор увидел, что одна из стен комнаты исчезла, и за ней оказалась сумрачная больничная палата, тускло освещённая небольшим светильником над изголовьем капсулы жизнеобеспечения. Сквозь прозрачную крышку капсулы Лейлор увидел и узнал собственное лицо с закрытыми глазами, с торчащими изо рта трубками, покрытое восковой бледностью, а на голове у себя он разглядел шлем с отходящей от него массой тонких проводов. Рядом, прильнув щекой к крышке капсулы, плакал отец, и его боль Лейлор тоже чувствовал своей обнажённой душой, как свою собственную. Он хотел броситься к отцу и обнять его, но его ноги не повиновались ему, как будто вросли в пол. К окну палаты прильнула, наблюдая, холодная чернота, и от неё веяло ужасом и безысходностью. Это смерть заглядывала в окно, догадался Лейлор, и его охватил тягучий, парализующий страх. Отец, гладя ладонью прозрачную крышку капсулы, с болью смотрел в лицо под шлемом, и по его щекам струились слёзы, а глубоко внутри мучительно пульсировала такая же, как у лорда Дитмара, рана — любовь.

— Детка, — издалека донёсся до слуха Лейлора его дрожащий от слёз голос. — Зачем?.. Что ты наделал… Ах, что ты натворил!

Его боль оглушала и ослепляла Лейлора, прожигала насквозь, и его душа отзывалась на горе отца вибрацией невыносимой скорби, вины и раскаяния, но исправить он ничего не мог.

— Папа, я здесь, — повторял он.

Отец не слышал его и ронял на крышку капсулы слёзы, но каждая из них падала не на прозрачный пластик, а на изнемогающую, открытую для Высшего суда душу Лейлора, обжигая её, как капля кислоты. Дверь палаты открылась, и вошёл Раданайт в чёрном костюме и сапогах, с коротко остриженными волосами. В руках у него был поднос с двумя чашками чая и двумя тарелками с какой-то запеканкой. Лейлор услышал его далёкий, звучащий как бы сквозь слой ваты голос:

— Надо перекусить, малыш. У тебя с самого утра не было во рту ни крошки.

Поднос стоял на тумбочке, а отец всё плакал, лёжа на крышке капсулы. Руки Раданайта опустились ему на плечи.

— Оставь меня, — всхлипнул отец.

«Это я виноват. Это целиком и полностью моя вина», — вибрировала чья-то боль, охватывая всю Вселенную. От этой боли гасли звёзды, умирали планеты, обращались в пыль целые галактики, и всюду наступала темнота и холод. Уничтожающее миры, сметающее всё на своём пути яростное воинство возглавляли одетые в чёрные плащи из боли беспощадные генералы, и их разрушительный полёт оставлял за собой только мрачную чёрную пустоту. «Мне не нужен мир, в котором нет тебя», — под таким лозунгом неслось это воинство, Главнокомандующим которого был облачённый в вечный траур король Раданайт.

Капсула превратилась в криосаркофаг, под заиндевевшей изнутри крышкой которого Лейлор с ужасом увидел своё лицо. Склонившаяся над гробом фигура откинула чёрный капюшон, и Лейлор узнал Раданайта — без короны и без диадемы на обильно посеребрённой сединой голове. Бесслёзное молчание звенело под холодными сводами склепа, седой вдовец не сводил неподвижного взгляда с лица под прозрачной крышкой гроба.

«Это один из возможных вариантов развития событий, — сказал голос лорда Дитмара. — Вечное вдовство, принятое на себя королём добровольно».

Лейлор потрясённо молчал: ему нечего было сказать в своё оправдание. Таковы были масштабы последствий его поступка, и уже ничего нельзя было поправить, потому-то лорд Дитмар и смотрел на него с такой печалью и упрёком. Теперь Лейлор всё понял, и его ужасу не было предела, но это было ещё не всё.

— Ты причинил горе тем, кто тебя любит, — сказал лорд Дитмар. — Но даже не это самое страшное. Посмотри туда.

Цветущий сад за окном облетел, солнце померкло, а качели были пусты: малыша уже не было. Сердце Лейлора сжалось в предчувствии чего-то ужасного. Лорд Дитмар сказал со скорбной дрожью в голосе:

— Вот это — самое страшное. Как ты думаешь, кто был этот малыш?

Догадка пронзила Лейлора ледяной стрелой, и чёрная пелена скорбного ужаса накрыла его с головой. Пол уплыл из-под ног, белизна комнаты обернулась чернотой, и в зловещей тишине звучал голос не обличающего и гневного, но усталого и печального судьи:

— Он мог бы родиться, если бы ты не сделал то, что ты сделал. Ты убил его в себе, убил своё ни в чём не повинное дитя — вот что ты сделал, дружок.

Я не знал, хотел крикнуть Лейлор, но у него не было языка. Он оглядывался, высматривая хоть кого-нибудь, кто вступился бы за него, но спину ему холодила пустота. Он был наедине с невидимым печальным Судьёй, которому было так же больно выносить приговор, как если бы он выносил его самому себе, и Лейлор, лёжа ниц под чёрным покрывалом боли, был согласен с каждым его словом.

— Тому, что ты сделал, нет оправдания. Это не выход, а ещё больший тупик, не облегчение, а новые, ещё бОльшие страдания. Ты должен испить свою горькую чашу до дна: только она излечит тебя. Не сетуй и не ропщи: это мера, которую ты сам себе отмерил.

Лейлор оказался в тёмном и холодном месте, на жёстких и скользких камнях. В этой тёмной обители не было источников света, но скоро глаза Лейлора, обвыкнувшись, начали различать очертания большой пещеры, сырой и жуткой. От тишины, стоявшей в ней, становилось тошно и тоскливо, её нарушал только звук капающей где-то воды. Посреди пещеры тускло дымилась зеленоватым туманом какая-то лужа, и на её берегу копошилось существо, внешность которого показалась Лейлору до жути знакомой. Он присмотрелся и узнал прорицателя Хадебуду. Он ловил руками в туманной луже длинных, скользких чёрных существ, извивающихся и издающих мерзкий писк, а поймав, жадно отправлял живьём в свою зубастую пасть и проглатывал. Он глотал и глотал их без конца, пока его брюхо не начало раздуваться, и видно было, как внутри что-то копошится и бьётся. Это отвратительное зрелище заставляло Лейлора обмирать от омерзения, но оторвать взгляд от Хадебуды он не мог. Синее брюхо паукообразного монстра раздулось до невероятных размеров, побелело, заблестело и вдруг лопнуло, и из него полился чёрный блестящий поток извивающихся тел — обратно в туманную лужу. Хадебуда верещал в агонии, корчась на берегу лужи в предсмертных судорогах, а вырывающиеся из его брюха длинные существа, похожие на змей, выворачивали наружу и его фиолетовые внутренности. Последнее существо вырвалось на свободу, и Хадебуда затих, тараща в мрачный потолок пещеры все свои три глаза.