— А сложившаяся к настоящему моменту ситуация, полагаю, оставляет желать лучшего, — заметил Эсгин.

Серино задумчиво кивнул, а Эсгин потуже закутался в своё одеяло: озноб не отступал. Холодные пальцы тумана пробирались к нему под одеяло, прогоняя остатки тепла, и Эсгин косился на Серино, зябко поёживаясь: тот был даже без плаща. Окинув взглядом его сильную широкоплечую фигуру, Эсгин поймал себя на мысли, что было бы приятно сейчас согреться в его объятиях.

— Наверно, я выбрал мрачноватую тему для разговора, — проговорил Серино несколько смущённо.

— Да ничего, — скованно улыбнулся Эсгин. — Очень интересная теория… Хотя, действительно, немного жутковатая и печальная. Ты сам до всего этого додумался?

— Ну… Я не одинок в своём мнении, — ответил Серино уклончиво.

— А ты всё время мыслишь категориями вселенского масштаба или всё-таки иногда находишь минутку подумать о простых земных вещах? — спросил Эсгин, неловко усмехаясь уголком губ.

Серино тоже усмехнулся, потом нахмурился и опустил глаза.

— Наверно, я кажусь тебе странным? — спросил он.

— Ты… как бы это сказать? Занятный, — сказал Эсгин, подбирая слова не без труда. — Интересный. Ну… Да, пожалуй, слегка не от мира сего. Но, наверно, все философы такие. Ты… умный. Интересно, в кого ты таким уродился?

— Я сын садовника, — ответил Серино, вскинув глаза. В его тоне Эсгину почудилось что-то вроде вызова.

На пару секунд в тумане повисло неловкое молчание. Когда Эсгин осмелился поднять глаза и встретиться с испытующим взглядом Серино, внизу, под балконом, прошли две фигуры, одна из которых держала переносной светильник. Она шествовала в тумане походкой балетного танцора, а вторая фигура была закутана в чёрный плащ с поднятым капюшоном. Обе направлялись к зелёному лабиринту.

— Что, в самом деле? — спросил Эсгин, смущённый и озадаченный.

— Да, — ответил Серино. — Покойный милорд Дитмар и его спутник усыновили меня, а мой настоящий отец — наш садовник.

— Ты как будто даже гордишься этим, — заметил Эсгин.

— Не то чтобы горжусь, но и не вижу причин стыдиться своего отца, — сказал Серино. — Если бы Вселенная была населена такими чистыми и добрыми существами, как он, она была бы здорова.

— Значит, поэтому ты и отказался от титула, — осенило Эсгина. — Потому что лорду не пристало иметь отца-садовника.

— Я бы так не сказал, — ответил Серино. — Я считаю, что носить титул — не в моей натуре. Дейкин более достоин называться лордом Дитмаром. В нём течёт благородная кровь, и это видно по нему с первого взгляда. Было бы большой несправедливостью по отношению к нему, если бы титул лорда ему не достался.

Эсгин вдруг почувствовал такой мощный прилив теплоты к сердцу, от которого как будто даже озноб уменьшился. Его озарило: вот оно, настоящее, чистое и прекрасное, по которому он так изголодался. С трудом выговаривая слова от подступившего к горлу кома, он произнес:

— Благородным человека делает не его родословная. Не кровь, текущая в его жилах, а его поступки, его мысли… Может быть, это прозвучит крамольно, но садовник может быть таким же благородным, как лорд, или даже ещё благороднее. Ты не менее достоин титула, чем Дейкин, а может, и более. На его месте я бы хорошенько подумал, прежде чем принимать от тебя такой великодушный дар… Я бы подумал: может быть, титула более достоин тот, кто готов от него отказаться?

Сказав это, Эсгин, сам не зная отчего, заплакал. С ним творилось что-то необычайное, как будто сквозь холодную мглистую завесу он увидел радужный блеск. Нет, его душа ещё не отмерла, не сгнила заживо, она была ещё жива, хотя и обескрылела. И всеми своими фибрами она устремлялась к этому радужному свету, тоскуя и плача от неуверенности: а примут ли её, бескрылую и больную, там — по ту сторону мглы? Заметив недоуменный взгляд Серино, Эсгин поспешно вытер слёзы и устало улыбнулся.

— Извини… Нервы пошаливают. Не обращай внимания.

Тёплая рука Серино робко завладела похолодевшей рукой Эсгина.

— Думаешь, я ничего не вижу? — тихо сказал он, заглядывая Эсгину в глаза серьёзно и внимательно. — Тебя что-то мучит, тебе очень плохо. Ты не должен страдать в одиночестве. Может быть, я могу тебе помочь?

— Ты? — горько усмехнулся Эсгин. — Нет, ты мне не поможешь. Спасибо, конечно… Я очень благодарен тебе за участие, но помочь ты мне ничем не сможешь.

— Сначала расскажи, в чём дело, — сказал Серино, завладевая и второй рукой Эсгина. — А могу я помочь или нет, позволь решать мне.

— Рассказать? — растерялся Эсгин, уронив одеяло с плеч. — Но я не могу этого рассказать!

— А ты попробуй, — сказал Серино мягко, но настойчиво. — Расскажи только то, что считаешь возможным.

Эсгин беспомощно озирался по сторонам, но их окружал только туман, молчаливый и жуткий. Его ладони тонули в тепле рук Серино, а от его доброго и ясного взгляда никуда нельзя было спрятаться. Эсгин с отчаянием обречённого вскинул голову.

— Рассказать?

Серино улыбнулся.

— Расскажи. Не бойся.

— Ладно, — сказал Эсгин глухо. — Если тебе так интересно, изволь. Откровенность за откровенность… В общем, у меня будет ребёнок.

— Так вот почему ты зябнешь, — улыбнулся Серино, поднимая одеяло и снова закутывая им Эсгина. — Но ведь это же здорово! Почему ты не рад?

— Да уж, здорово, — невесело усмехнулся Эсгин.

— А твой друг… Он знает? — спросил Серино.

— Друг? Я бы не назвал его другом. — Эсгин повернулся лицом к туманному саду. — Да, он знает, но он предложил мне избавиться от ребёнка, а когда я сказал, что не стану этого делать, он самоустранился.

— Как это? — нахмурился Серино.

— Так. — От горечи в горле Эсгин едва мог говорить, но всё же продолжал: — Не спрашивай, кто он и почему мы с ним больше не можем быть вместе.

— Я и не желаю его знать, — проговорил Серино сурово и серьёзно. — Потому что он самый настоящий подлец. И трус.

Эсгин застонал и повернулся к нему спиной.

— Нет, дело не в этом… Не то чтобы он был подлецом, просто… Нет, я не могу рассказать тебе всего. Просто не могу.

— Хорошо, не надо. — Серино, мягко взяв Эсгина за плечи, повернул его к себе лицом. — Скажи только одно: ты его любишь?

Эсгин зябко повёл плечами и поморщился от подступившей к горлу горечи и дурноты.

— Да какая уж там любовь… Я не знаю, что это. Что угодно, но только не любовь.

— Ну, тогда и расстраиваться не о чем, — сказал Серино решительно. — Он не стоит того. Он ещё пожалеет, что отказался от своего ребёнка, но будет слишком поздно.