Появление, с XVIII в., статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию за тридцать лет правления Екатерины II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет, между 1828 и 1915 гг., к нам вселилось ни много ни мало 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн человек) и Австро-Венгрии (0,8 млн)[136]. Вообразите число их потомков сегодня! К началу Первой мировой войны (1914 г.) Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире – впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии. В Россию переселялись греки, румыны, православные албанцы (арнауты), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы и австрийцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин – прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, протекторатов Бухара и Хива, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.

В Россию направлялась большая неучтенная иммиграция – персы, китайцы, корейцы, греки. 120 лет назад (27.6.1890) Чехов писал Суворину из Благовещенска: «Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. С Благовещенска начинаются японцы… Китайцы возьмут у нас Амур – это несомненно». Во Владивостоке в 1890 г. 30 % населения состояло из китайцев и корейцев, они составляли почти четверть населения остального Приморья, придавая ему восточный колорит. Тысячи иммигрантов продолжали оседать в южной части губернии вплоть до 1920-х гг.

Многие думают, будто наши «понтийские» греки – потомки чуть ли не участников плавания Язона за золотым руном. На деле же в основном (исключая греков, живших в Крыму еще во времена Крымского ханства) это люди, переселявшиеся в русские владения в течение XIX в., вплоть до Первой мировой войны, из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Причем переселявшиеся в большинстве проходили мимо пограничного учета и контроля, у них были свои пути. С учетом нелегальной миграции цифру въехавших в страну придется поднять минимум до 5 млн человек.

Россия всегда притягивала к себе людей, в мировое пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России.

Люди не переселяются в страны несвободы – туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, неведомы (по Р. Пайпсу) подлинные права собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие россказни такого рода.

Кстати, о «тюрьме народов». Это ярлык, который национальные активисты навешивали на многие страны. Первой его удостоилась (не позже 1859 г.) Австрия, под владычеством которой находилась тогда итальянская Ломбардия. Ярлык понравился борцам за независимость Ирландии, и они в своих памфлетах и листовках стали так называть Британскую империю. Дошла очередь и до России – это ругательство взяли на вооружение польские эмигранты в Париже. Хотя и Австрия, и Англия, и Россия лишь отстаивали то, что по законам, правам и понятиям того времени принадлежало, соответственно, австрийской, британской и русской коронам. Отстаивали, правда, по-разному.

Не будем упрощать, имела место и мощная эмиграция из России. В сумме за те же 87 лет из России выехало 4,5 млн человек. Если не брать неучтенный въезд в Россию, выходит, что выехало даже больше, чем въехало (если брать, то меньше). Большинство уехавших составили поляки и евреи, за ними следует группа, о которой часто забывают, – это семьсот тысяч горцев Кавказа, ногайцев и крымских татар[137], не от хорошей жизни выехавших в прошлом веке в Турцию, к единоверцам.

Как и сейчас, легко уезжали (независимо от языка и веры) люди образованные, но не чувствовавшие своей принадлежности, привязанности к стране. Это, вообще говоря, уважительная причина. Насильно мил не будешь, а отсутствие чувства принадлежности отбивает у человека охоту обустраиваться на месте, строить долговременные планы, что-то затевать, служить, делать карьеру. По данному пункту сходство с сегодняшним днем заметнее, чем по остальным.

Характерно и то, среди эмигрантов было мало русских. Это ведь интересно, не так ли, почему за океан, преодолевая страх перед чужим языком и нравами, устремлялись из Европы сотни тысяч, а то и миллионы итальянцев, немцев, шведов, греков, венгров, румын, сербов и так далее (перечисляю только этносы, никак не ущемленные у себя дома) и почти не ехали русские? Визовых трудностей в то время не было, препятствия выезду не чинились, заграничный паспорт стоил 7 рублей. Горожанину даже не надо было самому за ним ходить, можно было дворника послать, и он бы вам этот паспорт доставил.

Стремления за океан почти не было, видимо, потому, что Сибирь, Дальний Восток, Алтай, Урал, Туркестан, Новороссия сулили не меньший набор возможностей, чем далекая, сомнительная, иноверная, иноязычная – короче, малопривлекательная страна за океаном. Зачем, если ты у себя на родине можешь получить кусок еще нетронутой земли, создать артель, заняться предпринимательством, ремеслом, промыслом (хоть золотодобычей, как в Калифорнии), торговлей, нажить состояние, сделать карьеру? Особенно после 1905 г., с появлением всего набора прав и свобод.

Но возможно, наиболее радикальное отличие нынешнего усредненного российского самоощущения от самоощущения человека ушедшей России кроется в совершенно ином состоянии духа. Российская империя в лице своих подданных ощущала себя страной грозной и молодцеватой. Вероятно, точно такая же уверенность в своих странах была присуща простым людям вплоть до Первой мировой войны по всей Европе. Ничем иным не объяснить повсеместные взрывы энтузиазма при известии о ее начале.

Русская уверенность, даже гордыня, хорошо описана Иваном Буниным, не зря настаивавшим: «Ярос во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее». В гимназические годы он квартировал в Ельце в семье Ростовцевых, а полвека спустя вывел главу семьи, даже не меняя его имени, в «Жизни Арсеньева». Ростовцев, с «его суровым и благородным духом», представлял собой весьма распространенный тип врожденного, естественного патриота, бесконечно уверенного в своем чувстве. Ему не надо было приходить к своему патриотизму путем каких-то исканий. От этого мещанина, говорит выросший в деревне рассказчик, маленький дворянин, «пахнуло на меня тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью». Гордостью, что мы – «русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде <…> а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире».

Впечатляет сцена, где бунинский герой читает Ростовцеву стихи. «Я читал Никитина: «Под большим шатром голубыхнебес, вижу, даль степей расстилается… " Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России. И когда я доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: «Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!», – Ростовцев сжимал челюсти и бледнел. «Да, вот это стихи!» – говорил он, открывая глаза, стараясь быть спокойным». Ростовцев и миллионы таких, как он, старались, но не могли спокойно слышать подобное.

Бунин считает своим долгом внести ясность: «Не очень святы были» эти люди, «но ведь были же у них и достоинства. А что до гордости Россией и всем русским, то ее было даже в излишестве». Они испытывали сильнейшее душевное волнение, «говоря про Скобелева, про Черняева, про царя-освободителя, слушая в соборе из громовых уст златовласого и златоризного диакона поминовение «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего Александра Александровича», – почти с ужасом прозревая вдруг, над каким действительно необъятным царством всяческих стран, племен, народов, над какими несметными богатствами земли и силами жизни, «мирного и благоденственного жития», высится русская корона». Когда народ непоколебимо уверен в своей стране, ему не страшны никакие трудности.