Будущие народники увидели в «поравнениях» настоящее царство справедливости. Равенство общинников требовало постоянной коррекции – в одной семье работников и (или) едоков становилось больше, в другой меньше. Восстановление равенства требовало увеличения или уменьшения семейных наделов, что периодически и производилось. Такое было возможно лишь при общности полей, когда семья не владеет своим участком земли: он просто закреплен за ней до следующего передела.

Герцен усмотрел в такой общине экономические формы, близкие к требованиям европейских социальных реформаторов. Он стал также уверять, что община смягчает тяготы крепостного состояния: «Треть крестьянства принадлежит дворянам. Однако это положение, несмотря на наглый произвол дворян-помещиков, не оказывает большого влияния на общину… Если уж земля принадлежит общине, то она полностью остается в ее ведении, на тех же основаниях, что и свободная земля; помещик никогда не вмешивался в ее дела… Предоставляя человеку его долю земли, она избавляет его от всяких забот»[68].

Энгельс, русских не жаловавший, ядовито заметил, что Герцен, сам русский помещик, впервые от Гакстгаузена узнал, что его крестьяне владеют землей сообща, а узнав, поспешил изобразить их истинными носителями социализма.

(Герцен был посмертно отмщен. Описанный Гакстгаузеном строй русской общины был перенесен немецкими учеными на отношения германской древности, и это перенесение дало пищу «общинной теории» Георга Людвига фон Маурера. В теорию, не распознав ее корней, свято уверовали верхогляды Маркс и Энгельс, не раз после этого повторившие, что современная русская община «абсолютно, до мельчайших деталей» тождественна первобытной германской[69]. Таким образом, граф Киселев задним числом осчастливил своим административным творчеством еще и древних германцев.)

Упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий новые правила «устройства быта» государственных крестьян были внедрены. И тогда творцы крестьянской реформы 1861 г. решили: пусть до полного выкупа земли киселевская организация сельской жизни станет обязательной для всех.

Пореформенная община не была тем, что воспевают наши публицисты из бывших доцентов научного коммунизма (от латинского commune – община). Они страстно хотят доказать склонность России к идеалу, давшему имя их былой специальности, и создать этим себе ретроспективное алиби. За что-то наше, исконное они выдают (или принимают) поздний, навязанный, в кабинетах сочиненный институт. Достаточно прочесть раздел «Об устройстве сельских обществ и волостей и общественного их управления» из Общего положения о крестьянах 1861 г., этого подробнейшего, до мелочей расписанного плана общинной жизни[70], чтобы все сомнения отпали. Бюрократический генезис общины был в тот момент очевиден всем, но как-то удивительно быстро забыт. Хотя скажем и то, что Положение усилило роль такого демократического института, как сход, и когда, начиная с 1906 г., в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое[71]. Сход выбирал волостного старшину, который с этого момента начинал получать жалованье от казны, сельские старосты были у него в подчинении.

Руководство «обществами» обычно захватывал особый тип людей, хорошо известный затем по колхозным временам. Их все очень устраивало. И государственную власть тоже все очень устраивало, причем в 1889 г. описанная конструкция была дополнительно увенчана назначаемым сверху земским участковым начальником. Все это выстраивалось ради соблюдения круговой поруки «общества», т. е. гарантий выкупных платежей за землю, податей, сборов и повинностей, взыскания недоимок.

Двухлетние наблюдения сельской жизни в таких разных губерниях, как Новгородская и Самарская, дали основание проницательному Глебу Успенскому констатировать «почти полное отсутствие нравственной связи [выделено Успенским] между членами деревенской общины» и тот факт, что «взаимная рознь членов деревенского общества достигла почти опасных размеров» (очерки «Из деревенского дневника», 1880). Вопреки прекраснодушным теориям народников, Успенский доказательно характеризует пореформенную общину как «канцелярскую», настаивая, что у нее «нет будущности» (очерки «Без определенных занятий», 1881).

Русские социалисты и славянофилы посвятили общине много красивых слов. Славянофил Юрий Самарин (кстати, один из авторов Положения 1861 г.) настаивал: «Общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине».

Как же доверчивы были те студенты, для которых пафосного вздора о врожденном социализме русского крестьянина оказалось достаточно, чтобы отправиться «в народ», а потом и в бомбисты!

Поклонники общины расскажут, что она вовсе не отвергала технические и агрономические новшества, что на общинное землепользование добровольно переходили и поволжские немцы, и однодворцы лесостепья, прежде общины не знавшие, вспомнят положительные пословицы и поговорки про «мiр» (утаивая отрицательные, вроде такой: «Где опчина, там всему кончина»), приведут примеры, как «общество» защищало своих, заботилось, выручало. Расскажут про самоуправление, собственный суд. И все это будет правдой. Точно так же, как будут правдой проникновенные слова про колхозы – таких слов тоже при желании можно набрать много томов. Но это будет не всей правдой.

«Для сильных, предприимчивых, способных, даровитых людей общинное владение слишком тесно и узко, – писал вскоре после реформы 1861 г. К. Д. Кавелин, – но для слабых, посредственных, непредприимчивых, довольствующихся немногим и для неудачников… [это] якорь спасения». Вторые боялись остаться вне общины и, будучи в большинстве, успешно препятствовали выходу из общины первых.

«мiр» запрещал работать в церковные праздники, нарушителей штрафовали, разбивали орудия труда, могли поколотить. Нельзя было по своему усмотрению решить: буду сеять (к примеру) ячмень вместо ржи – на своих полосах! Нельзя было начать сев, покос и жатву раньше других. Без письменного разрешения «общества» нельзя было прикупить земли, поступить в учебное заведение, изменить место жительства, перейти в другое сословие, получить паспорт чтобы заняться отхожим промыслом. Осуждались новшества в устройстве и внешнем виде дома, в одежде. Если дата рождения ребенка говорила о том, что он был зачат во время поста (особенно во время Великого поста), родителей могли подвергнуть самому суровому бойкоту. Строгой была «цензура нравов». По наблюдениям Глеба Успенского, взаимное недоверие и противостояние слабых членов «общества» состоятельным часто не позволяло «осуществиться выгодному для всех делу».

Все хорошее, что можно сказать про общину, не отменяет того факта, что, оказавшись встроенной во «властную вертикаль», она начала медленно, но необратимо вырождаться. История пореформенной общины – это история обреченности ее попыток сопротивляться времени, хотя некоторые современные историки и пытаются нас уверить, будто «в России роль крестьянской общины вплоть до конца XIX в. постепенно возрастала»[72]. Это примерно то же, как если бы нас стали уверять в непрерывно возраставшей, вплоть до конца советской власти, роли «социалистического соревнования» в народном хозяйстве страны.

С началом столыпинских реформ индивидуализация крестьянского хозяйства пошла безостановочно. Указ от 9 ноября 1906 г. наконец узаконил выход из общины без ее на то согласия. На 31 декабря 1915 г. к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве на своей земле 6,17 млн дворов, т. е. 45 % общего числа крестьянских дворов Европейской России. За исторически кратчайший срок! Это оценка, которую русский крестьянин, якобы «чуждый собственничеству», выставил общине.