В одном доме живут Леня, сын инженера из Харбина, юношей угодивший в лагерь, и его жена Надя — «чеченская княжна», случайностью войны попавшая в трудармию. После войны они сбежали с Севера и, вынужденные укрыться здесь (беспаспортные), постепенно сумели встроиться в здешнюю жизнь.

В другом доме местные: Харлампыч, Савельевна, их дочечка Людочка (а впоследствии, ко времени рассказа, уже одна Савельевна), всю жизнь тяжко работавшие, жившие в нищете ради будущего богатства, вороватые, завистливые, не брезгующие и к оккупантам подольститься, и донос на соседа написать. Сезонная соседка, дачница Анна Петровна, пытается их помирить.

«Вы же интеллигентный человек, Леня, — доказывала ему Анна Петровна свою правоту. — Вы должны понять: Савельевна — женщина темная, неграмотная, откуда она может знать о репрессиях, о культе личности? Я же хочу, чтобы она изменила свое отношение к вам…»

Но Савельевна ей отвечала: «Ну шо ты буровишь до меня всяку дурь? Ну власть, она и есть власть: та была власть — она и была правая, другая пришла — теперь она правая».

Раньше Савельевна говорила про Леню, что он уголовник-убийца, а Надя — «баржомка» (?). «Того только и добилась Петровна, что ее „лучшего друга“ Савельевна иначе как „шпиеном“ теперь не звала». И приезжим рекомендовала «шпиеном с Китаю…» и «и женка евонная, видать, шпиенка».

Подробности взаимоотношений соседей и составляют живую плоть повествования, которое начинается сценой смерти Нади, описывает период натужного привыкания к горю, какие-то ростки человечности в отношениях друг к другу одиноких всю зиму Лени и Савельевны, смерть Савельевны следующим летом и, наконец, полное одиночество Лени на страшном зимнем берегу. И самоубийство Лени в финале.

Отчего «дядька Леня» выстрелил себе в сердце из ружья? Оттого ли, что во время его одинокой болезни кто-то обокрал два соседних дома и теперь это ляжет на него и станет он вором или пособником воров в глазах людей? Оттого ли, что любил Надю и нет сил пожелать найти «кого-то» и потерять себя с этой находкой? Оттого ли, что «степь» наступала на обустройство одинокого человека в этой долине, то хищницей лаской, разоряющей курятник, то змеей в хлеву. То одичанием собак, готовых загрызть кого угодно.

Самое печальное в Ленином одиночестве — отчуждение, удивительное отсутствие понимания того, как живут другие люди. И хорошо ему знакомые в соседней деревне. И в городе, где бывал не раз, и во всем мире. О жизни он пытается судить по передачам телевизора. И ему не нравится, кажется лживым или неинтересным телевизионный мир 80-х годов. Что ж, он многим не нравился. В том числе его врагине Савельевне, но зато она любила свой дом, свою корову Зою, степь, горы на краю долины. А Леня… «Отпущенные ему на целую жизнь страсти все ушли на что-то другое…» (Вот бы знать, на что?) «И теперь, бегая, растираясь, он делал это не для того, для чего могли это делать люди с экрана, а только чтобы еще чувствовать себя живым». Череда деталей влечет нас к закономерному финалу. Случаен только час и повод.

Но по прочтении остается некая неудовлетворенность.

Савельевна и Петровна, гости на поминках, летние курортники на берегу — все изображено точно и занятно: жанровые сценки, «физиологический очерк», как определил М. Эдельштейн, автор «букеровского» обзора в «Русской мысли». Но все это орнамент к основному сюжету. А в чем главный смысл прочитанного?

Противостояние «инакого» чужака, доброжелательного и честного, циничным, вороватым, недоверчивым местным жителям? Коллизия, не раз описанная в русской литературе в XIX и в XX веках. Смерть одного из «старосветских супругов» — деградация, безразличие к жизни и, наконец, гибель оставшегося без пары неразлучника? Исчезновение поколения, которое рушится в забвение, как подмытый волнами уступ на берегу?

Много тропинок можно протоптать в степи у моря…

Хотелось бы увидеть в новом неожиданном материале («берег») и какой-то новый неожиданный смысл. Но как-то он не возник. Платова оказалась не в состоянии отрефлексировать «случай на берегу». Изобразила — и только. Хватает вопросов и к изображению.

Когда описываются события, происходившие вне рамок летней жизни в бухте (вероятно, непосредственно наблюдавшейся автором), неточность, приблизительность подробностей ломает смысл эпизодов, а вслед за ними — всей повести. Заглянем еще раз в финальную сцену.

Леня — впервые после одинокой болезни — выходит на зимний берег и вдруг замечает, что пустые дома, стоявшие поблизости, остались без кровли. В гневе на собак — почему не лаяли на воров, не звали его? — он мгновенно решает их пристрелить, а потом, тоже мигом, прощает их и стреляет в себя. А почему, собственно говоря, псы не лаяли на чужаков? Верится ли в это? Смешно доискиваться, как именно могли происходить в жизни сцены из сочиненной (пусть на основе реальных впечатлений) повести. Однако куда ни кинь — выстрел в конце если и не нелеп, то недостоверен.

В итоге небезынтересного чтения обнаружилось также, что автор так и не смог оживить своих основных героев, Надю и «дядю Леню», внушить рельефное представление об истории жизни и внутреннем мире этих людей.

Речи Лени не колоритны, да мы почти и не слышим его. Мысли его в решающие моменты жизни даются в авторской речи, притом неправдиво и с аффектацией.

Больной, одинокий в доме на берегу, он слушает вой собак и спрашивает себя: «Почему так отзывается в нем собачья тоска?.. И вдруг нашелся ответ: да потому, что это его вой, это не псы, а он сам сидит там на бугре за колючей проволокой и, вздернув лохматую голову к небу, кричит о своем одиночестве, о своей никому не нужной жизни, к которой нет сочувствия ни в ком, как нет в нем сочувствия к их собачьей доле! О любви кричит и ненависти, и у него и у них, унесенных смертью. О том, что ему так же невозможно уйти с этого берега, как им, хотя ни его, ни их никто и ничто здесь не держит — но только они одни знают, почему он не ушел. Вот то-то и ужасно, что он не ушел, по тому же самому, почему и они остались. И они, так же как и он, ничего не умеют, ни забыть, ни простить…»

Как много восклицательных знаков в подтексте! А если собак покормить? приласкать? Анна Петровна вот кормила — и не выли? Но это из области здравого смысла.

Леня пробыл в лагере непонятно сколько — год, два или пять. Да, конечно, остался след на всю жизнь. И от лагеря, и от трудармии, и от беглой беспаспортной жизни. Но ему ли не знать, что именно его поколение гибло или было покалечено на войне, в плену, в лагерях, в оккупации, едва успев повзрослеть. В некотором смысле Лене и Наде как раз повезло. Они любили и поддерживали друг друга лет тридцать пять — сорок. Они устроили себе в конце концов дом и безбедную жизнь. Они — победители. А «берег» — что ж. Это и был их выбор. Внешне он казался удачным. Многих из бывших зеков, кто в конце сороковых «засветился» в городах, даже и с паспортом, сажали повторно.

По словам Анны Петровны, Леня «интеллигентный человек». А какой он вообще человек? Что он любил, кроме контрабандной ловли? как жил в Харбине? чему научился в тюрьме? Если бы автор что-то проигрывал в «затекстовом» воображении, оно бы аукнулось. «Его мать Фрося» — вот и вся память. Интересно было только показать, как человек шел к «шальному одинокому выстрелу».

Но если герой для автора некто, то для читателя он никто, и знать о нем необязательно.

Может быть, мой приговор излишне суров. Быт, разговоры, география бухточки, места встреч, направление обзора — все сделано отчетливо, быстро, ярко. И огрехи, тут и там мелькающие в этом стремительном рассказе, поначалу остаются незаметны.

Любопытно колористическое решение повести — более всего она походит на серию черно-белых рисунков пером. Такою «графичностью» усиливается значительность нарочито сдержанного рассказа о том, как жил и как обезлюдел «берег». Жаль, что эта повесть, написанная уверенной и словно бы не женской рукой, так и осталась серией жанровых картинок.

Когда читаешь подряд, как у меня получилось, эти две южные (по месту действия), две «женские» повести о восьмидесятых годах, их противоположность поражает.