Палая листва в «наклонных лучах недалекого вечера» — как хорошо.

Но было у Твардовского, к сожалению, и другое. И не в раннюю пору, а в «лирике последних лет». Например, пафос социалистического строительства, изнасилования природы. Когда такое встречаешь у поэтов — «детей XX съезда», это воспринимается как натуральная дурость. Твардовскому же — крестьянскому сыну — это менее извинительно. И когда он бравурно восхищается Сибирью как «единой площадкой строительной, / Размеченной грубо карьерами рваными» (стихотворение «Дорога дорог»), это ранит: думаешь — если уж Твардовский так, то чего же ждать от других?

Один покойный ныне уже поэт рассказывал мне, что после первой своей публикации в «Новом мире», еще в начале 50-х, они шли с Твардовским по центру Москвы и увидели гигантские портреты вождей. Поэт, потерявший в коллективизацию близких, был, видно, не лыком шит и прошептал Твардовскому на ухо: «Скоро конец этой бодяге!» Твардовский оторопел, перешел вдруг на церковно-славянский: «Изыди, сатано!» И поскорее зашагал прочь.

Свое уже оттепельное стихотворение «Слово о словах» он закончил четко: «Оно не звук окостенелый, / Не просто некий матерьял, — / Нет, слово — это тоже дело, / Как Ленин часто повторял». (Почти «Как Сади некогда сказал», — советские стихотворцы, не сморгнув, работали, в частности, в пушкинской интонации, заполняя ее своим содержанием.)

…Вообще при советской власти поэты расплодились в невероятных количествах: достаточно открыть любой ежегодный «День поэзии» тех времен (включавший, впрочем, их ничтожную толику), чтобы убедиться в этом. Рифмованная речь отвечала разом и задачам идеологии, и сентиментальной неизбалованной душе советского человека. А авторам обеспечивала существование и вписывала в достойную социальную клетку. К тому же с годами режим так либерализовался, что сытно подпитывал уже не только тех, кто утверждал, что времена теперь самые лучшие, но и тех, кто убеждал, что они не самые худшие.

Тогда-то сформировалась странная ситуация (только усугубившаяся сегодня), когда поэт вроде бы есть, а личности нет: за текстом не просматривается значительность стихотворца — ее, что называется, и с лупой не рассмотреть.

Графомания — естественный, очевидно, спутник грамотного человечества на определенном этапе — тогда приносила выгоду. Именно в ту пору появилось бессчетное множество стихов, словно написанных для одноразового употребления — чтения по диагонали. Запоминалось немногое; немногое было рассчитано на «спектральный анализ» медленного прочтения, на вдумчивое вживание.

Увы, та же беда и ныне: большинство пишет очень неряшливо. А тот, кто думает о «нетленке», пишет претенциозно: словно нудит нас перечитывать его ради разгадывания темнот, а не по велению сердца. Но чаще всего такого рода «шифровки» оставляют с носом: расшифрованное не стоит выеденного яйца.

…Совершенно условно можно представить себе две ветви отечественной поэзии. Одна — реалистическая, описательная, пейзажная, разрабатывающая характеры и весьма прямолинейно заявляющая мировоззрение стихотворца — обличительное или патриотическое, при социализме — социалистическое. Другая ветвь — метафорическая, открывшая звуковые красоты, варьирующая музыку внутри стиха, сюрреалистическая и ассоциативная; наконец, здесь же — как вырождение — всеобъемлющая ирония и цитатность.

В действительности, конечно, все переплетено, но — существует и разделение. Ныне оно не только формального, но и идеологического характера. По-настоящему русскими в определенных кругах числятся поэты только первого направления. Тогда как «метафористы» считают «реалистов» совками, если не хуже.

На деле же все мы стоим перед одним и тем же вызовом маячащей на пороге эпохи.

Твардовский жил и творил в те баснословные теперь уже времена, когда казалось, что поэзии ничего не грозит, что она будет существовать всегда и читателей в России пруд пруди: дай им и ей волю — и наступит настоящий поэтический ренессанс. Причем так думали и стихотворцы, связанные с советским режимом, и те, кто был почти подпольщиком. Только теперь, при наплыве новейших культурных технологий, отличающихся подспудной неуклонной агрессией, проясняется, что поэзия вещь хрупкая, что она вымывается ими из цивилизационной духовной толщи.

Неужели настоящая поэзия в новом веке окажется потерянной для России? Такую лакуну в духовном и культурном нашем ландшафте уже нечем будет восполнить; такая потеря, естественно, повлечет за собой новый виток деградации языка, а значит, и национального духа — со всеми вытекающими для России последствиями. Как говорится, «потомки нам этого не простят». Тем важнее сейчас поэтам свести с приходом расход, провести вдумчивую ревизию наработанного до них…

В частности, не надо пренебрегать поэтическим наследием Александра Твардовского, всей крупнотой его драматичной личности.

19 января. 14 января с очень большим успехом прошло научное заседание, посвященное 90-летию Ю. Г. Оксмана, организованное секцией документальных памятников [Московского отделения Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры] и Музеем Маяковского — в самом музее. <…> Я — нечто вроде небольшого доклада. Затем — Лира Долотова; я прочла фрагменты воспоминаний К. П. Богаевской и писем к ней Ю. Г.; затем Б. Ф. Егоров, В. В. Пугачев, Н. Я. Эйдельман, и в заключение я прочла несколько писем — и еще несколько слов: «Я хотела бы напомнить ту простую и бесспорную истину, что мы живем в своем отечестве, а не в чужом доме, и память о нашей культуре и сама жизнь нашей культуры — это наше собственное дело».

…Пугачев, уходя:

— М. О., один вопрос — это климат или микроклимат?

— Микроклимат, воздействующий на климат и постепенно меняющий его. — (Мой ответ в основном демагогический, потому что это даже не микроклимат, а уно климат.)

Эля Павлюченко, уходя (по словам Наташи Зейфман) — «…Тираны мира, трепещите!»

К. М. Ч. (звонил):

— Это историческое событие! Я шел — не думал, что так будет… Я только хотел узнать, что сейчас можно говорить об Оксмане… — (Характерно! Как это он надеялся узнать?..)

28 февраля. В Малом зале ЦДЛ, 18.30 — «Н. М. Карамзин — писатель и историк» (из цикла «Из литературного наследия»).

Председательствует А. Гулыга.

Подчеркивает «контрпропагандистский (!!) характер заседания».

— Вот один западный историк спросил в какой-то библиотеке «Историю…» Карамзина — ему не дали; отсюда он делает вывод, что она у нас под запретом! А ее, наверно, просто не было в этой библиотеке (смех). В издательствах лежат 5 заявок на ее издание! Это тоже о чем-то говорит (смех).

А. См-в — темно-бурое, с коротенькой и маленькой, лоскутом, бородкой — страшное лицо. Не доктор филологических наук, а незаконченное среднее — по речи, по «мыслям».

— До нашего времени дожило традиционное мнение, которое мешает издавать «Историю…», — что, мол, Карамзин — монархист. Карамзин был мастером художественного слова, он многое мог передать одним словом… (шумок в зале)… Пайпс — консультант Рейгана (с фрикативным «г»), он объявляет Карамзина основателем — вместе с Пушкиным — консервативного мышления, которое якобы противостоит декабристам, Радищеву и другим! А даже Добролюбов называл «Историю» великим делом.

Эйдельман:

— Я думаю, контрпропаганда наша не дрогнет, если мы признаемся, что с «Историей государства Российского» у нас в государстве не все обстоит благополучно. И даже если бы она была в библиотеке — это еще вопрос, выдали ли бы ее тому человеку.

Распространилась легенда, что «История…» уже подготовлена к печати в «Литературных памятниках». Эта легенда ни на чем не основана…На предложение издать было отвечено:

— «История…» очень интересна, очень увлекательна и может увлечь читателя не туда.

…Карамзин был представителем консервативного направления, и в этом нет ничего страшного. Любопытен вопрос и о сегодняшнем консерватизме…Поскольку здесь все свои, то скажем прямо — Карамзин был монархист…